Избранное

Она говорила, что чувствует, как у нее мозг в костях сохнет… Она знала, — что умирает…

Как она любила дом со всеми вещами! Что ни уходило из дому — стул, жестяный шандал, — что бы то ни было, она поливала все это горькими слезами! Она прощалась с каждой вещью, как мать с дитятей. Чего уж больше, она обнимала и почти целовала каждую вещь: „Когда я буду умирать, вас уже не будет в доме!“

Что говорить, женщина все же глупа! То она казак в юбке, а случись что — слабее ребенка! Теперь ты видишь: умирать со стулом или без стула, наверное, не такая уж большая разница…»

— Фу! — обрывает он себя. — Что только не лезет в голову! Из-за этих глупостей я совсем медленно плетусь. Ну-ка, солдатские ноги, живее ступайте! — командует Шмарье.

Он озирается. Снег и снег. Наверху серое небо в больших черных заплатах.

«Совсем как моя нижняя капота, — думает он. — Великий боже! Неужели и у тебя нет кредита в лавочке?»

Между тем мороз крепчает. Борода и усы превратились в сосульки. Он чувствует себя не плохо. Голова в тепле, на лбу он чувствует капли пота; но ноги — что ни шаг — слабеют и стынут все больше и больше.

Уже недалеко, но ему хочется отдохнуть. И ему стыдно самого себя: первый раз в жизни понадобилось ему отдохнуть на пути в две мили. Он не хочет признаться себе, что ему уже восьмой десяток и пора бы на отдых…

Нет, он должен. идти, идти не останавливаясь… Пока идешь, ноги несут тебя… Как только поддашься искушению и присядешь, так уж добра не жди!

— Можно и простудиться, — пугает он сам себя и все старается побороть желание отдохнуть. — Уже близко деревня, успею и там отдохнуть!

«Вот что, — думает он, — я сделаю: не пойду сейчас к барину… Он заставит целый час ждать на морозе… Я — прямо к еврею. Хорошо еще, — думает он, — что я не боюсь собаки барина. Ночью, когда Бурого спускают с цепи, все-таки опасно. Со мной, правда, мой ужин, а Бурый любит сыр. Все же нужно дать отдых старым костям! Сперва зайду к еврею, согреюсь, умоюсь, перекушу».

Рот у него наполняется слюной, он с самого утра ничего не ел. Но это пустяки, его это не беспокоит, наоборот: если чувствуешь голод, значит ты жив! Но ноги!..

Ему остается еще каких-нибудь версты две, уже можно разглядеть большие сараи помещика. Но ноги не видят ничего, они требуют отдыха!

— С другой стороны, что плохого, если я немного отдохну? Минуту, полминуты! Может быть, в самом деле отдохнуть? Попробую. Так долго слушались меня мои ноги, послушаюсь и я их хоть раз!

И Шмарье садится в сторонке на снежный сугроб. Только сейчас он почувствовал, как сердце молотом стучит у него в груди, как колет в боку, как горит голова.

Ему становится страшно… Не заболевает ли он? С ним чужие деньги! Он может, не дай бог, потерять сознание… Но он утешает себя: «Хвала господу, никого не видно! И если бы даже кто-нибудь прошел, ему в голову не придет, что у меня деньги… Даже смешно подумать, кому доверяют деньги!.. Только чуточку посижу, а потом валяй дальше!»

Но веки у него опускаются, как свинцовые.

— Ну, вставай, Шмарье, вставай! — приказывает он себе.

Приказывать он еще может, выполнить же приказание не в силах. Он не может пошевелиться… Но ему кажется, что он идет, что он идет все быстрее! Вот и деревня! Тут живет Антек, там Василий. Он всех их знает, он нанимает у них подводы… Домик еврея еще далеко, но лучше к еврею… Там иногда и «мезумен»[10] можно застать…

И ему кажется, что он идет к домику еврея. Но домик отодвигается все дальше и дальше… Вероятно, так должно быть… Ведь горит же веселый огонек в печке. Все окошко радостно светится… Толстая Мирл, наверное, варит большой горшок картошки, и она всегда угощает его. Какая это прелесть — горячий картофель! И он идет дальше. Ему кажется, что он идет, хотя на самом деле продолжает сидеть все на том же месте.

Мороз спал. Повалил снег большими пушистыми хлопьями.

Морозу, должно, быть, теплее стало в его снежном кафтане. И мнится Шмарье, что он уже в доме у еврея. Мирл сцеживает воду с картофеля, он слышит, как журчит вода: зюр, зюр, зюр. Вода льется и с его ластикового кафтана. Иойне ходит взад и вперед по комнате и что-то напевает в нос. Это его обычай — напевать после вечерней молитвы, он очень хочет есть. И ежеминутно повторяет: «Ну, Мирл!»

А Мирл не торопится: «Исподволь работа спорится!»

«Не сплю ли я и не снится ли мне все это?» — радостно, но с тревогой думает он. Но что это? Открывается дверь, и входит его старший сын… Хоне! О, он узнает его! Какими судьбами он здесь? Но Хоне его не узнает, и он тоже делает вид, будто ничего не замечает. Ха, ха, ха! Хоне рассказывает Иойне, что он едет к отцу, он отца не забыл! И Иойне-плут не говорит ему, что отец сидит рядом на скамье! Мирл хлопочет, суетится, ей не до разговоров. Она только улыбается. Она мнет картофель большой деревянной ложкой и улыбается.