Избранное

Представляете себе, каково мне было? Сижу это я за бубликом с яйцом и думаю: не иначе руки на себя наложил! Я знал, что с матерью он — одно тело, одна душа. Во мне дети видели чуть ли не злодея, душегуба, в ней же — добрую, сердечную маму. А почему? Я ведь только того и добивался, чтоб и перед богом и перед людьми за них не стыдно было. Она же, мир праху ее, слабая женщина, во всем потворствовала детям. «К чему принуждать? — говорила она. — Не те времена теперь…» Биньомин удирает из хедера — пусть, раввина из него все равно не получится. Почему не получится? Молчит. Биньомин разгуливает без дела верстах в трех от города, на травке в лесу, у речки время проводит — она и против этого не возражает. Бездельник ты этакий, говорю я, все равно у речки сидишь, взял бы с собой удочку, принес бы когда-нибудь рыбу на субботу; шатаешься по лесу — собери немного грибов или ягод, времена-то плохие, я ведь не купец, всего-навсего маклер по зерну, не грех и помочь! Вы думаете, он меня послушается? Он и на деревья любит смотреть, и на воду, но замочить палец в воде — этого нет! А мать молчит. Придет он домой, все столы мелом вымажет, на стенах углем рисует солдат каких-то или еще что ему в голову взбредет — и то ладно. Хочу ему сказать, она не дает. Что же я могу сделать? Стоит мне рот открыть, как все начинают смотреть на нее умоляющими глазами: выручай, мол, из рук злодея! А за ней дело не станет. Сразу бледнеет, к глазам подступают слезы, руки начинают дрожать — слабенькая была, ничего не поделаешь. От Биньомина мне даже не удалось добиться, чтобы он научился писать по-человечески. О печатных буквах я уж и не говорю. Но, шалопай этакий, раз у тебя такие золотые руки, что тебе стоит вывести, подобно мне, красивый «ламед» или «фей»[65] с завитушкой — так нет же! Как бы, не дай бог, не пригодилось когда-нибудь в жизни… Ему бы только солдат рисовать, листья, ветки, бог знает что… И ничего не боится: раз даже водяного нарисовал. «Ты когда-нибудь видел, спрашиваю, водяного?» — «Конечно, видел!» — и смеется.

Вы можете подумать, что покойница и в самом деле была заодно с детьми; только и мечтала, чтоб Биньомин малевал портреты, Соре-Лея служила в прислугах, а Бейле-Гитл стала портнихой? Ничуть не бывало. Я-то ведь слышал ее вздохи, ее стоны по ночам; уткнет, бывало, лицо в подушку, чтобы заглушить плач. А как она рыдала в грозные дни, до потери сознания. Мне приходилось переписывать печатными буквами целые страницы в ее молитвеннике. Буквы растекались от слез, ничего не разобрать. А приобрести новый молитвенник ни за что не хотела. Лучше девочкам ленты купить… Все для них!

А по какой причине она слезы проливала? Дети говорили, что из-за меня она плачет. Я ее, видите ли, иногда суровым словом задевал, как водится, когда дела плохи и в детях проку нет. Но я то ведь знаю истину: ее единственным желанием было, чтобы всевышний в своем милосердии обратил сердца детей к добру… Конечно, и о заработке молила. Еще бы, нужда…

Да, так на чем я остановился? Биньомин удрал…

Я думал, что парень покончил с собой или же от горя ушел куда-нибудь и заблудился. Являются, однако, его товарищи и говорят, что он уехал. И товарищи же у него! Один работает в пекарне, второй голубей разводит, а третий даже не еврей, бог его знает кто. И вот из таких-то уст я узнаю, что мой Биньомин уехал. За границу удрал. Учиться делать портреты. Хороша профессия! Лучше бы уж дома белил!

И почему, вы думаете, он мне целых два года не сообщал, где находится? С одной стороны, он все это время горе мыкал, где дневал, там не ночевал, и голод терпел, и холод, вот он и стеснялся, да и на марку денег не было. С другой стороны, лучше, когда отец ничего не знает и не пишет наставлений. А то… вдруг придется послушаться, вдруг его слова в душу западут! Дьявол-искуситель знает, как действовать!

А дочери, думаете, лучше?

Старшая, Соре-Лея, не хочет, видите ли, сидеть у меня на шее. «Вам самим не хватает», — говорит она. А мать, мир праху ее, соглашается. Я-то знаю, в чем дело. Соре-Лее сватали вдовца, отца нескольких детей, вот почему у нее под ногами земля горела. Это она только так говорила, что хочет сама на себя зарабатывать… Чистая комедия! Еле добился, чтоб она хоть в Апте меня не позорила, и она уехала в Цойзмер. Лишь бы не вдовец! По правде говоря, мне и самому ее жалко было, девушка — золото, прямо роза цветущая, точно мать в хорошие времена. И вдруг на тебе, стань матерью пятерых детей! И золотых гор этот брак тоже не сулил. Жених — мелкий торговец зерном — еле сводил концы с концами, но все же лучше, чем до седых волос оставаться прислугой. Время показало, кто из нас был прав.