Избранное

Приезжает она на похороны матери, — Бейле-Гитл тоже приехала, они бы и с другого конца света явились, только у старшей как раз подоспели роды, — отсиживает траурную неделю, а тем временем там, в Цойзмере, ее хозяин обанкротился и дал тягу, скрылся ко всем чертям; жену и детей он заблаговременно отправил к тестю… Ни одной живой души не осталось. На дом налетели кредиторы, описали вещи банкрота и среди них сундучок моей дочери со всем ее скарбом. Целое приданое скопила себе бедняжка, и вдруг — ничего, без рубашки на теле осталась. Видишь, говорю, не дело это, против бога не пойдешь. А тут подвернулась новая партия — разведенный, правда, и у него дети, зато не бедняк. Но разве дочь меня послушается? Поднялась и в чем была удрала в Люблин. До сегодняшнего дня там служит. Собирается сюда, в Варшаву, приехать…

Недавно прислала мне фотографию — совсем не та девочка. От прежней ничего не осталось. Бог знает, что с ней происходит… Безумные глаза. Страшно сказать, прямо бесстыжие какие-то. Такие уж времена… Слышал, жених у нее… «Скоро выйдешь замуж?» — спрашиваю я в каждом письме.

На все вопросы она отвечает, на этот — нет.

Но куда ей до младшей? Таких бед, каких натворила младшая, не натворить бы целой роте солдат.

Выбрала себе профессию белошвейки, будь белошвейкой! Не хочешь выходить замуж, не выходи, следуй по стопам сестры. Ничего не поделаешь, наказание божье… Ищи себе сама жениха, если тебе угодно. Матери нет, мир праху ее, теперь я добрый, на все согласен. Дочь, однако, говорит, что в Апте она слишком мало получает, и отправляется в Островцу. Там, видно, не лучше, и она мне пишет (эта хоть пишет), что переезжает в Радом. Едет она одна. Нет закона и нет судьи — ничего не боится. В Радоме ей советуют перебраться в Варшаву. Ей и Варшава нипочем. Она поселяется в Варшаве и сообщает мне оттуда радостные вести: получает столько-то и столько-то, больше Соре-Леи. Если нужно, она может мне помочь. Мне, конечно, ничего не нужно. То есть нужно-то мне нужно, я уже и домишко свой продал, но пусть! Потом вдруг полное молчание. Проходит месяц, два, три — ни звука; девчонка как в воду канула. Продаю все до последней рубахи, еду в Варшаву. И что же? Она сидит. Сопливая девчонка вздумала бунтовать против царя! Если ей платят меньше, чем хотелось бы, она готова мир перевернуть, с красным флагом бегает. Я умоляю, чтоб ее выпороли, и конец. Мне отвечают (а я с трудом понимаю их разговор), что пороть нельзя. Тогда выдайте ее мне, говорю, отцу можно. Так меня и послушались… Сослали ее в глубь России… На целых пять лет!

Вернуться в Апт мне уже не на что, а тут мне предлагают снять молельню, и я соглашаюсь, вношу задаток — последние несколько рублей. Скоро грозные дни, может, кое-что заработаю. Так должна же случиться история: какой-то беспаспортный переночевал в молельне. Откуда мне знать, что в молельне ночевать вообще не полагается, тем более без паспорта? Тут, конечно, мне и заслуги доченьки зачли — закрыли мою молельню. И куда ни кинусь, все велят писать прошения. Вот я и пишу прошения. Пока дело висит в воздухе. Тем временем у меня требуют триста рублей штрафа за сына. Он же, Биньомин, сообщает мне, что рисовать портреты уже, слава богу, научился, но пока еще ничего не зарабатывает. Поэтому он решил переехать в другое место и оттуда мне напишет.