Избранное

По профессии он был журналистом; по призванию — поэтом. И хотя это вещи несоизмеримые, я убежден, что его публицистическая деятельность имеет по крайней мере такое же значение для современного, социалистического общественного сознания, как и его поэзия. «Потому что Новомескому всегда приходилось нести ответственность, выходящую далеко за рамки поэтической ответственности за поэтическое творчество. Короче говоря, потому что поэт у нас всегда был больше, чем только поэт…»

В общем, речь идет об этом самом «больше, чем только поэт».

После Штура, энергичного и дальновидного основоположника стиля словацкой журналистики, и — пожалуй — после Ваянского, рьяного защитника определенного слоя словацкого мещанства, появляется Ладислав Новомеский, не для того чтобы встать в одном ряду с ними, продолжить линию развития, а скорее, чтобы нарушить ее, чтобы с ней полемизировать. Этого пролетарского журналиста и журналиста-пролетария провожала на Панкрац[79] не «нация», то есть экзальтированные «ахи» мелкобуржуазных дам и скверные стихи в его честь, а симпатии рабочего класса от Фривальдова до Волового[80]. Самоотверженность вплоть до самоотречения, неутомимость, непримиримость в борьбе — за все это официальные круги воздают ему соответствующим образом: в его регистрационной карте тридцать четыре судимости за «различные нарушения закона о печати».

В том втором доме, в доме коммунистического журналиста, нет таких просторных хоро́м, как в романах Ваянского. Но в нем уместится целый мир, мир революций, мир страданий и угнетения. В этом доме — Москва, «столица мира», в нем же Прага и Париж, Братислава и Сеница, Каталония и Верховина, и длинный перечень жандармских карабинов в Кошутах, Духцове, Чертижной[81]; но в нем есть и Аполлинер, Есенин, Маяковский и Гвездослав[82] — и даже Йонаш Заборский[83], есть в нем друзья и недруги, соратники и предатели, трусы и политические головорезы. Это огромный дом: целая вселенная.

Его обвиняли в том, что он — как же иначе — агент Москвы, что он отравляет сугубо патриотичную Словакию ядом интернационализма и чужих импортированных идей, история убедительно показала, что он был гораздо более национальным поэтом и политиком, чем сонмище словацких ура-патриотов. Его обзывали «чехобольшевиком»; история доказала, что он одним из первых постиг единственно возможную форму сосуществования чехов и словаков. Ему — и так было! — навесили ярлык националиста, потому что он неуклонно придерживался ленинского учения.

Добросердечный, ясноглазый юноша делал первые самостоятельные шаги в разгар классовой борьбы[84] и в этой борьбе прожил всю свою жизнь.

Неудивительно, что у него было много врагов. В первую очередь и неизменно это была буржуазия всех мастей и прослоек, во всех своих социальных и культурных проявлениях. Но среди этих мастей выделялась черно-коричневая: фашизм.

Зоркая проницательность молодого Новомеского ныне воспринимается как пророчество; он многое знал уже тогда, когда другие еще ничего не подозревали. В 1931 году он писал: «То, что демократии Брианов, Вандервельде, Мюллеров и Бенешей сотворили за зелеными женевскими столами, будут использовать на фронтах последней империалистической войны фашизмы гитлеров…» У капиталистического мира были другие пугала: безработица и большевизм; куда более чудовищный ужас ему еще и не снился. «В истории еще не отмечалось более суровых переходных периодов, чем предстоящие годы, которые будут политы кровью и слезами. Избежать их нельзя, но можно сделать их менее продолжительными». Избежать их нельзя: это страшное, трагическое знание. Несмотря на это, Новомеский пытался сделать невозможное, предотвратить «ненавистнейший исторический отрезок времени», он был всюду, где велась борьба с фашизмом, был одним из первых и передовых в Европе. Отчаянным голосом он кричал слепым и глухим ко всему людям, погрязшим в собственных бедах и несчастьях: бога ради, ведь это не ряженые; это истинная чума и настоящая смерть. «Уже не один год смешное перестало быть смешным. Практика фашизма возвела клоунаду в степень государственной и философской мудрости». Он был из тех коммунистов, которые не с рождения были закаленными; он должен был закалиться. Он превозмогал мягкосердие аналитическим разумом и бескомпромиссностью, если дело касалось выводов познания. Выводы были более чем неутешительны; но ведь с ним рядом были коммунисты, у него был Советский Союз. В статье «Умиротворенная Словакия» он констатирует, что многие представители интеллигенции ищут защиты у Советского Союза. Я позволю себе привести здесь довольно длинную цитату, уж очень она хороша и точна: «В такой направленности жизни (т. е. к Советскому Союзу. — В. М.) в конечном счете нет ничего неестественного. Она является единственным выходом. Не принимать ее могут только самоубийцы, не считая небольшого числа профессиональных негодяев, строящих свое благополучие и свою карьеру на беззастенчивом подавлении и грабеже и на том смертоносном тлене, который все еще — как ни странно — зовется жизнью».