Избранное

Уже на другой день, утром, когда их выпустили в уборную, из которой через весь длинный коридор несло специфической вонью и где из бывших душей с потолка спускались, а с полу кругами подымались намерзшие блестящие сталактиты, прошел слух, что второй, которого привели с дядюшкой Прудоном, — богатей, торговец дровами откуда-то из Кралева, агент Ачимовича и сторонник Печанаца, его надо остерегаться.

Сверху из ледяной свечи непрерывно текла вода. Арестантам она казалась липкой, холодной, холоднее снега и инея на мертвых радиаторах отопления. Сырость пробирала насквозь. Несчастные терли водой только глаза и вокруг рта и с каждым днем становились все чернее и чернее, удивляясь женщинам-заключенным, которые той же водой мыли и тело и голову и на прогулках вдоль тюремных стен до самого конца, до расстрела, выглядели опрятными и кокетливыми. Мужчины толпились у противоположной стены, взбирались друг другу на плечи и смотрели, не отрывая глаз, в тюремные окна на уровне земли, как они ходят по кругу, бросая украдкой друзьям улыбки.

Дядюшка Прудон, желая хоть немного подбодрить товарищей, одобрительно и в то же время укоризненно вздохнул: «Видите, детки, все-таки они лучше нас».

И тут он почувствовал, как кто-то навалился на него спереди, обнял вокруг пояса и затрясся на старческом, несмотря на все беды, круглом животе. При этом молодой человек не проронил ни звука и быстро отскочил, только мелькнул извиняющийся взгляд глубоких темно-синих глаз. Но то, что дядюшка Прудон услышал от профессора Радича, все ему объяснило. Профессор первым попал сюда, все знали, что смерти ему не миновать, но никто, и он сам не понимал, почему его допрашивают с такими большими перерывами. Зададут вопрос, часто без связи с движением, и возвращают на место, в то время как вокруг то и дело отбирают и уводят людей соответственно какому-то тайному распорядку. В двух словах Радич объяснил старому товарищу с девятьсот третьего года, что этот молодой человек, Бокель, еще недавно такой милый, живой и быстрый, что даже в кругу стройных шумадийцев и герцеговинцев не бросалось в глаза, что он невысокий и узкокостный, человек конченый. Нет года, как он женился, и его жена здесь, в женской камере номер восемь (наша — номер четыре). Молодая женщина оказалась сильнее, лучше держится. Если им случается увидеть друг друга, она старается взглядом улыбнуться ему, поздороваться, но встречает в его глазах такое отчаяние, что и сама мрачнеет. Все продолжается несколько секунд, но после таких встреч у него, видно, кровь застывает в жилах, он становится серым, как свинец, не может проглотить куска хлеба, глотка тюремной похлебки или чая из термоса, но не говорит ни слова. Напряженно прислушивается к сирене, шуму автомобиля, стуку подкованных солдатских сапог за окном. То ли за нее боится, то ли за себя.

Днем еще ничего, хотя смотреть на его подавленность и неподвижность тяжело, но ночью он становится просто невыносим — почти не спит, лежит с широко открытыми глазами и, чуть услышит за стенами какое-то движение или шум, вскакивает, перепрыгивая через спящих, бросается к окну, карабкается на стену, чтоб хоть что-нибудь разглядеть, А если его сморит короткий сон, начинает кричать, звать на помощь. Но днем на допросах молчит, своих не выдает и, когда его втолкнут в камеру, избитого, не стонет, не жалуется и никого не убеждает, что молчал. Ему верят, но с ним тяжело.

Удивительно, что он вообще подошел к старику.

И еще есть один, похожий на Бокеля, — профессор Пироцкий. Стойкий, преданный товарищ. Днем он держится так мужественно, что с увлечением читает нам популярные лекции по своей биологии. Но лишь только наступит ночь, он без конца вскакивает и кричит:

— Не отдавайте меня, люди! Товарищи, держите его! Давай!.. Открой!.. Беги…

Мы не раз доказывали доктору Янгу, что все заболеем или сойдем с ума, если их не переведут в больницу для нервных. Но Хинце и Вайдману это на руку: они надеются, что нервный надлом приведет к моральному.

У другого, может быть, ничего бы и не вышло, а дядя Прудон на третью ночь уложил и Бокеля и Пироцкого рядом с собой, и, только один начинал стонать и всхлипывать, а другой страшно рычать во сне, он наклонялся над ними, гладил по голове, ласкал, как мать, убаюкивал и уговаривал:

— Тихо, сынок, тихо, успокойся, ведь ты среди друзей, успокойся, милый!..

Сколько раз ему удавалось удержать Бокеля, чтоб он не вскакивал на каждый звук, не взбирался по голым трубам и не висел на них неподвижно часами, неистово вглядываясь, как бьется в окно метель. Биолога приходилось брать силой.

— Ты же умный человек, — шептал ему на ухо старик, — верный друг… так дай же товарищам отдохнуть!..

Тот в ответ кричал все глуше, глуше, что-то бормотал и наконец позволял старику прижать себя к полу.

Но, главное, дядюшка успокоил тем самым всю камеру.