Избранное

Эта пролетарско-мещанская прослойка ни во что глубоко не вникает, и здесь мало кто знал, что прежде Стрико был крупным торговцем. Несмотря на то, что бедность имеет свою форму одежды, пеструю, с пятнами и заплатами, типа обтрепанной мантии, никто тебе под нее не заглянет и не спросит, как ты до нее докатился. Все живое мыкает свое горе, гнется под тяжестью забот, а если что выпадет сверх того, и это тащит. Так на Карабурме и ее окрестностях пресекали излишнее любопытство и потребность «анализировать». Разве не важнее было то, что столько лет подряд все вокруг видели, как к нему тянутся дети? И правда, не было ни одного малыша, ни одного карапуза, ни одной егозы, которому бы Стрико не починил санки или куклу, да, собственно, почти все их игрушки — подарки Стрико. Но и, конечно, каждый из этой стаи воробьев прежде помчится на помощь Стрико, чтобы вытащить, например, из грязи его знаменитую тележку или сбегать к Мосту, к Янко-лавочнику, прежде отзовется на безмолвный кивок старика, когда тот, согнувшись в три погибели, проходит в низкую дверь своей лачуги, до потолка которой он достает головой, чем откликнется на несколько окриков, причем все более нетерпеливых, своих родителей. Родители сердятся, грозятся, но какому отцу и какой матери не дорого, когда кто-то любит их ребенка. И еще была от него польза: если надо было уйти из дома, малыша, уже начавшего ходить, отводили к Стрико, как в самое надежное место. Стрико умел без сказки и песни угомонить их и убаюкать. Еще в ранней молодости, когда парни видят только девушек и героев, он всегда останавливался, чтобы погладить ребенка по щеке или подбросить какого-нибудь бутуза выше ограды.

Конечно, мы не станем скрывать: Стрико зарабатывал на жизнь игрушками, и, следовательно, не одной своей личностью привлекал детвору.

Материал он добывал на сукновальне и ближайшей лесопилке. Чего только не делал Стрико из разных отходов! Не знаю, когда дети больше радовались — когда получали автомобиль или целую упряжку из ярких планочек с зелеными лошадьми, красными колесами и кучером, желтым, как подсолнух, и сперва убегали куда-нибудь со своим сокровищем, чтобы насладиться им наедине, а потом, вопя от восторга, носились, размахивая над головой новым парусником или паяцем, созывая всех остальных, или когда, сгрудившись за спиной Стрико в его неимоверно тесной комнатушке, молча, широко раскрыв глаза, провожали восхищенным взглядом каждое движение своего заступника.

А Стрико умел иногда сразу, а иногда после долгих мук, — он был терпелив, — так провести своим старым охотничьим ножом или кисточкой, так набить руки и ноги куклы обычными опилками или шерстью, нащипанной из старого сукна, и придать своим черным корявым указательным пальцем такую форму этим рукам, ногам и лицу, что дети смотрели и думали — да она ожила, вот-вот заговорит! И все потому, что один глаз сделает меньше, словно он прищурен, левый уголок рта опустит, правый подымет, так что мамина дочка — а мама в этом случае семилетняя вихрастая Мица, дочка торговца кишками, — и смеется и плачет. Или сошьет мордочку из серых клочков сукна, шерсти, фланели — и получается, что осленок линяет или из осленка превращается в серьезного осла. Наклонит большую голову в сторону, глаза прикроет ресницами, и кажется, будто ослу стыдно. Дети сразу хватают его, несут в угол, да еще плеснут под ним воды из кастрюльки — пусть знает, за что его наказали, за что он должен теперь смотреть в стенку.

Нелегко было и детишкам угодить и создать «запас», из которого он на своей знаменитой тележке постоянно, но понемногу, самое большее штук по десяти, возил игрушки на Йованов базар. Под них он обычно укладывал какой-нибудь груз, чаще всего кипу белья, выстиранного прачкой Юлой для старых холостяков, которые твердо знали, что она не сыплет в котел щелок, или что-нибудь для других соседей. С помощью ребятишек Стрико привозил и припасы из Сланаца по заветной дороге — единственном их оплоте против немецкой моторизации.

Между тем Стрико и с детьми мало разговаривал: он не умел рассказывать сказки, веселые или поучительные истории из своего детства, не подзадоривал их, — а ну-ка, поглядим, кто сильнее! — не допрашивал и не мирил с серьезным видом, торжественно, как все старики. Люди вообще редко слышали его смех, который походил на застенчивое, приглушенное покашливание, но на его лице, вернее вокруг лица, постоянно витал туманный осенний отсвет молчаливой, всепонимающей стариковской улыбки. Может быть, оттого его губы под густыми седыми усами всегда кривились немного и заостренные книзу усы были неодинаковые.