Избранное

— И из левой моей руки поднялась пшеница, — сказал Савел, — сноп спелой золотистой пшеницы. Люди приходили и брали пшеницу, но она никогда не кончалась; ее жали, но новая вырастала на ее месте из моей левой руки… И поднимались караваи хлеба, горы хлеба, и все поле пахло свежим хлебом. И подсолнух вырос из меня; земля ломилась от урожая… И мне совсем было не жалко, что я умер, — сказал Савел.

Петре взглянул на него: весь лоб у Савела был в синяках, а на виске алел шрам от дубинки.

— Вот так я хотел бы умереть, — сказал Савел, — и мне не было бы жалко.

Он поглядел на восходящее солнце и подумал, что надо бы измерить свою тень.

28

Дорога оставалась позади, она будто уходила от них, делаясь длиннее и тоньше, как тень. Петре сидел в повозке, наблюдая, как она течет вдаль, словно вода, и наконец исчезает, сливаясь с окрестными полями. Он держал во рту длинную соломинку и слушал, как Савел тихонько насвистывает. Они сидели сзади, не обращая внимания на Мезата и Дорину. Мезат одной рукой правил лошадьми, а другой обнимал Дорину за плечи. Петре украдкой бросил на него взгляд. Казалось, Мезат спал. Он был небрит и напоминал сейчас старого пьяницу. Руки и грудь его уже не казались такими крепкими и мускулистыми, как в те минуты, когда он разрывал цепи. На самом деле цепи были подпилены и потому легко разлетались на куски. Мезат, правящий лошадьми, не походил на того, который ругается и рычит. Петре даже стало жалко его, он больше нисколько ему не завидовал. Ни за что не хотел бы он, как Мезат, состариться раньше времени.

— Слезай, — подал он знак Савелу и спрыгнул с повозки, чуть не наступив на Наполеона. Но собака вовремя юркнула под повозку.

У Савела все лицо было в синяках. Он взял камень и кинул его, стараясь забросить как можно дальше. Камень просвистел в воздухе и упал, зарывшись в землю.

Они шли следом за повозкой.

— Он готов из-за гроша обворовать мать родную… — Петре показал глазами на повозку; на лице его было отвращение. — Обворует, а потом и сам не рад. Я тебе говорю, души у него нет ни на грош. Видел ты когда-нибудь, чтобы он пропустил в зал без билета хоть одного человека? Урвет, где только возможно, скряга несчастный! И я знаю почему.

— Почему? — безучастно спросил Савел.

— Гарофицэ объяснял почему. Так его приучили, жизнь приучила урывать, где только возможно, тащить у другого из-под носа. Так уж устроено, иначе бы он помер с голоду. Если не урвешь куска, ты не человек, а если ты не человек, никто тебя в свой дом не пустит. Думаешь, поп пригласил бы его, если бы знал, что он какой-нибудь голодранец? А поп сам не голодранец, он тоже урывает себе копейку, несчастную копейку, потому что у него нет земли, как у помещиков, и он не может, как они, ничего не делая, загребать деньги лопатой. Поэтому-то и житья никому не стало. Да только Томороагэ тоже не такой дурак, чтобы, вернувшись с фронта, терпеть, как его привязывают к тополю и издеваются над ним… Думаешь, Томороагэ успокоится, пока не сбросит тех, кто загребает деньги лопатой? Так жить нельзя, чтобы одни с полным брюхом, а других на съедение комарам привязывали к тополю! Уж если они даже к нам подослали этих типов, чтоб нас поколотили — посмотри на себя: вокруг глаз синяки, весь в шишках, — то представляешь себе, как они относятся к людям вроде Томороагэ?.. Но и мы тоже, когда будем играть в театре, да и не только тогда… — Петре остановился, вынул изо рта соломинку, скрутил ее, будто свернул кому-то шею, и вдруг, отбросив соломинку, просиял и хлопнул Савела по плечу. — Тьфу! Пустая голова! Надо без слов — вот в чем дело! И как это я раньше не сообразил?!

Он отошел немного назад и стал качаться, как пьяный, подражая попу. Потом стал молча ластиться к Савелу, как попадья. Потом откашлялся и, не произнося ни слова, зашевелил губами, изображая волостного старшину. И плакал, как барыня, утирая воображаемые слезы невидимым платком. Савел понял и засмеялся. Но ему тут же пришло в голову, что смеяться-то, в общем, нечего. И все-таки он смеялся, радуясь, что Петре нашел то, над чем и он, Савел, бился.

29

Они играли в орлянку. И курили. Теперь их карманы были туго набиты деньгами — Мезат отдал им жалованье. По восемьсот лей за месяц, как и договаривались. Таким образом, у каждого в кармане лежало по нескольку тысяч лей. И так как Мезат отправился к кузнецу подковать лошадей, они, поджидая его, играли в орлянку. Вечером собирались уезжать домой — кончился срок разрешения. А пока Мезат добудет другое, они смогут приодеться на заработанные деньги. Так Мезат им советовал. Но у Савела была больна мать и сестра училась в школе, и потому он не мог даже подумать о том, чтобы тратить деньги на одежду. Да и какой смысл? К холоду он привык и даже не чувствовал его. Петре собирался купить себе барашковую шапку, чтобы утереть нос всем мальчишкам со своей улицы. Ведь шапку носишь каждый день и в конце концов тебя спросят, откуда она. «Сам себе купил, — скажет он, — на жалованье. Купить такую шапку — для меня раз плюнуть!»