Избранное

Стены были прочные. Миновало четыре дня. Тони был голоден, и ему словно слышался голос Адама: «До какой степени слаб человек, Тони! Он плачет, когда у него болит живот! Разве это не позор? Как слаб и мал человек! Один удар кулаком — и он падает. Одна пуля — и он мертв. Его жалкая голова похожа на футбольный мяч. И, несмотря на это, какая сила, Тони! Сколько континентов вмещается в этом жалком мячике. Африка, Европа, Азия, Америка! Сколько рек, сколько гор! Миссисипи, Волга, Гималаи… Вся география. Все века, все времена. Человек конденсирует в самом себе время, синтезирует его! Все страдания и радости мира вмещаются в этом комочке, именуемом человеком. А в таком случае, Тони, зачем же плакать, если у тебя урчит в животе? Надо этому противостоять».

Ему виделся Адам: высокий, в черной шляпе, на фоне радуги. Он не мог представить себе казнь Адама иначе, как на фоне радуги. Высокий, до самого неба, руки раскинуты в стороны, и он говорит: «Тони, время!»

Так хотел написать его Тони. Картина была готова в его воображении, оставалось только перенести ее на полотно. И портрет Ристи также.

Он хотел сделать из нескольких портретов огромную картину, называвшуюся: «Война». На ней были бы и эти две девушки, возможно и Флорика, и, разумеется, майор, Сербезан, сам Тони, Ристя и Курт. Но для Курта он еще не нашел освещения. Вчера вечером Ристя сказал, что Курт похож на оборотня. Но ведь он ненавидит Курта, и это утверждение пристрастно.

Тони увидел, что Ристя стоит возле окна. Он поглядел на небо и глубоко втянул в себя воздух, как если бы окно было открыто. Но окно не было открыто.

— Когда идет дождь, солнца не видно, — сказал Ристя. — И сейчас его не видно, уже начались дожди. Когда я был мальчишкой, я спрашивал себя: «Почему в дождь не видно солнца?» Мне и в голову не приходило, что это из-за туч.

Ристя болтал, словно не принимая во внимание, что он арестован. Несмотря ни на что, он продолжал жить так же, как раньше, — своими мыслями, своей жизнью. Тони завидовал ему. Особенно его уверенности, самообладанию. Они сидели в карцере втроем. Теперь карцер стал временной тюрьмой, поскольку об обычном взыскании уже не было и речи. Намерения майора уточнились: после того как Курт привел Тони сюда под предлогом задержания до тех пор, пока будет установлена связь с румынским командованием, майор арестовал и остальных солдат из подразделения Ристи. Всех четверых. Один из них, Сербезан, сидел здесь, с ними. Другие трое — в соседней камере.

Курт сказал Тони:

— Майор сажает тебя в одну камеру с твоим парнем, чтобы он издевался над тобой, ругал, может быть, даже придушил за то, что ты на него донес. Говорю тебе, Тони, осел — беспримерный мерзавец. Он перешел всякие границы. Мстит, болван! Разве это не симптом размягчения мозга?

Однако Ристя не сказал Тони ничего оскорбительного. Правда, их отношения изменились, они больше не разговаривали откровенно. Между ними витала немая, раздражающая враждебность, более тяжкая, чем ненависть. Ристя даже не обрадовался, увидя, что Тони наказан так же, как он. Это лишь подкрепило его убеждение, что Тони круглый дурак — ни богу свечка, ни черту кочерга.

— Кой-кто говорит, будто есть настоящие оборотни, — сказал Ристя, все еще стоя у закрытого окна. — Будто бы они их видели. Да я не верю. Я видал только живых оборотней. Девеселец, говорят, эта история, будто у однорукого отросла рука, — не совсем такая… Говорят, что зять, побоявшись суда, ночью подменил труп… Вместо однорукого положил другого…

Разговор не клеился. Третий, Сербезан, все время молчал. Возможно, он думал о детях и о жене. Тони чувствовал свою вину перед ним. У Сербезана было трое детей, он работал плотником где-то поблизости от Тырговиште. Тони был единственным, кто ясно представлял себе, что они умрут, он не верил, что майор шутит и будто все кончится благополучно — придут румынские войска и освободят их. Потому что два дня назад румыны повернули оружие, порвали с немцами, и с тех пор майор больше не давал им есть. «Незачем, — сказал он, — все равно их ждет расстрел!» Так им передал Курт.

Теперь склад охраняли только немцы. Румынские солдаты из другого подразделения остались на свободе и бежали. Майор ждал приказа от германского командования, поэтому он и тянул. У него не хватало смелости расстрелять их без приказа, хотя он мог бы это сделать, у него есть повод, достаточный в такое время, сказал майор Курту, а Курт не преминул сообщить Тони.

— Он осел, — заключил Курт. — Хочет отомстить! Даже еду приказал больше вам не присылать, ничтожество!