Избранное

— Да что ты! Чепуха какая! — почти машинально восклицает Егор, но, увидев Витину улыбку, глаза его, потеплевшие, ищущие участия и совета, наконец соображает: да это же Витя просит, Витя — черт, молчальник, гордец, товарищ давний. А он все о себе, о себе, все собственную жизнь конструирует, а у Вити кошки на душе скребут, разоткровенничался даже, а старый товарищ пустодумством занимается, драмы сочиняет, уф-ф! — опять подвластен преображению Егор, потому что рядом — человек, с которым вместе пережито столько всякой всячины, что надо немедленно — к чертям! — отправить самого себя, причем с радостным и сладким пылом.

— Нет, нет, Витя, и не думай! Никто, уверяю, никто так не подумал! — Егор с нежностью смотрит на Витю: «Эх ты, старый. Молчишь. Каешься, наверное, что слезу пролил. Опустился до сантиментов. По глазам, рожа, вижу».

— Может быть. День, знаешь, какой-то дурацкий. По инерции и мысли дурацкие, — Витя восстанавливает на лице порядок: сгоняет неуместную для волевого человека грусть, бесстрастно замирают морщины, холодеют глаза.

Переполненный благодарностью к Вите, счастливый тем, что с ним дружит такой человек, Егор расхаживает по комнате, собирается высказать нечто путаное, нежное, преданное, но, боясь испортить минуту, молчит.

Потом он все-таки отправляется к Вере, но о первоначально задуманном разговоре — ни слова. А только о Вите: «Какой он — вот такой парень!»

Егор вспоминает различные случаи из студенческого житья-бытья, и герой каждого из них — опять же Витя. Витя, Витя, Витя! — этакий безудержно-восторженный гимн товариществу, в котором, конечно же, женщины мало что смыслят.

Вера смеется:

— Удивляюсь, почему это я еще с тобой, а не убежала к Вите.

Руки ее на плечах Егора.

Пожалуй, можно подумать и о себе.

Возвращается Егор часа в два ночи в прекрасном расположении духа, ровным счетом ни о чем не думая. Витя не спит, что-то читает. Поглядев на блаженно расплывшуюся физиономию Егора, говорит:

— Все понятно. Се хощет лира восхищенна… Та-та-тарата-та-та-ра…

В комнате — сонная, густая тьма, а за отворенным окном — свечение остывающего августа.

Егору решительно не спится, а отчего — он и сам не скажет: течение ночи едва покачивает его, и, подобно отдыхающему пловцу, с задумчивою настойчивостью разглядывает звезды, удаленную к ним ветку тополя, сквозящую звездную пыль, которую легко спутать с дымно-прозрачной тенью от жаркого костра.

«Вот ведь какой славный был день. И с Витей давно так не говорили. И с Верой так легко было. Конечно, она согласится замуж. Чего же свататься — смешно, право. Нет, мне до неприличия везет. Свински, баснословно. Нет, все очень славно, просто замечательно», — это еще не в точности передает состояние Егора, вот-вот возникшее. В действительности же он испытывает такое острое, сладкое и необъяснимое удовлетворение своею жизнью, что одновременно присутствует и в прошедшем и в будущем, и с затаенным дыханием ощущает теперешнюю ночь…

— Скажите, вы можете представить, что мы знакомы сто лет?

— Попробую.

— Так вот, милая Варенька…

— Тогда уж Верочка…

— Да, да, конечно. Сто лет знакомы, а я все путаю. Конечно же, мы на «ты»? За последний век ведь ничего не изменилось?

— Нет, я по-прежнему молода и беспечна, милый Сережа.

— Егор, всего-навсего, Егор, Верочка. Итак, мы встретились, стоит выпить и поговорить. Невероятная новость: я развелся в четвертый раз…

Это год назад, в пятом часу пополудни, на автобусной остановке «Правый берег» Егор пристает к прекрасной и разговорчивой незнакомке. Он только что с поезда, небрит, в пыльных кедах и несвежей ковбойке, этакий развязный и легкомысленный транзитник, убивающий время.

Но в автобусном соседстве спокойно-зеленые глаза, внимательно изучающие его, сосредоточенный, высокий лоб, мимолетные блики на тяжелой косе, влажно-смуглая впадинка под нижней губой, легкий пушок на щеках, густо зарозовевших под влиянием жары. Егор уже смущен, уже стыдится недавнего зубоскальства, с неожиданной силою пожелав, чтобы это знакомство случилось по-другому, где-нибудь не на людях, не наспех, чтобы оно не заглохло в праздной болтовне, а длилось и длилось, и кто знает, что бы из этого вышло. А проклятый, задубевший от неловкости язык продолжает нести околесицу: «А где ютятся молодые специалисты? Конечно, в раю, в шалашах?» И — как удар по потному затылку: «А я могу проводить. Я там живу».

Уныло взбирается Егор на пологий пригорок, попутно размышляя: «Вот дурак, так дурак. Теперь хоть не встречайся. Без смеха смотреть на меня нельзя будет». Вера, видимо, представляет его мысли о вышедшем конфузе и негромко смеется:

— Я соседка спокойная, несварливая.