Избранное

В дальнейшем — вечерние общежитские чаи, зимняя луна, упругие холки сугробов, сухой шелест берестяных завитков у подножий берез, пустынно-синяя лыжня мимо редкого багула, санки с гор, молодеческая дурь — все быстрее, стремительней и — бах! — прогулки вдвоем, дальние городские концы, тихие улочки, снежные обвалы с потревоженных лиственниц, морозно-яблочный привкус губ, восторг, сумасбродство — господи, да что уж там. И тогда же прелесть воспоминаний, может быть, более нужных ему («Ты знаешь, я маленькой кудрявая была. И меня дразнили: «Курчавый баран, не ходи по дворам», «В восьмом классе с девчонками пойдем на каток, нарочно без коньков, и видим, как наши мальчишки к раздевалке мчатся», «А однажды маком сырым объелась, так, правда, спать очень хотела»), тогда же — страшная Верина ангина, длительные кроссы в аптеки, бешеная погоня за каким-то редким лекарством, ее чужое, горячее лицо, опустевшие, не для него, глаза и его мучительство над такими глазами, что болезнь все вытравит, выжжет, следа не оставит.

Почему-то он со всем соглашается: и как она судит, и как рядит, как думает о цветах, о книгах, о людях и о собаках — во всем, во всем он с ней согласен, и не потому, чтобы доставить ей приятность, а из какого-то безоговорочного щемяще-радостного безволия.

От нестерпимого, счастливого одиночества вдруг с гулом уносятся в темную пустоту дневная суетня, чертежи, Тамм, город Майск, а также предыдущие, уже прожитые годы. На свете нет больше этой ночи, этой речки под обрывом, а есть только он, Егор Четвериков, со своей нелепой, безудержной, истошной любовью, безмерно удивленный, что она — есть, есть, есть! — и как страшно, если бы ее не было.

Сокрытое до поры удивление это, освободившись, наконец растет так стремительно, так бурно, что рушатся стены, потолок, а оно уже в ночи источает такой мощный ровный свет — видно далеко-далеко и во все стороны. Егор смеется, смеется взахлеб, ему очень смешно, до беспамятных слез, как когда-то, как когда-то очень давно.

Он, не то шестилетний, не то семилетний, сидит на краю оврага, за пивзаводом, свесив ноги в овраг, точно так же сидят еще трое или четверо мальчишек и с открытыми ртами слушают Комарика, переростка в их компании, а потому — коновода, выделялу, шкодника, с остреньким носом, прозрачными упырьими ушами, сивого, распатланного, хитрого. Вечереет, дно оврага заливается тенью, темнеют лопухи и листья мать-и-мачехи, по хвощовому берегу речушки катится росистый холодок. Буранский лес превращается в темно-синий глухой заплот. Комарик рассказывает жуткую историю:

— И появиться Он может из любого места, сначала глаз один покажет, как таз, и вытянет руку, черную, длинную, во-от с такими ногтями — и цап!

Егор съеживается, с ужасом вглядывается в сизый холод оврага. Кажется, за тем камнем что-то шевелится.

— И сразу Сам выпрыгивает. Ноги мохнатые, на пузе ящик, куда головы складывает. А спасешься, если только заметишь и заорешь: «У-у! У-у! Кильда, кильда, коебарасам!» — и сразу трусы на себе рви, чтобы заговор не пропал.

Комарик вдруг поворачивается, глаза у него выкатываются, он машет руками и воет: «У-у-у!» Егор подпрыгивает, мурашки жарким ручьем по ледяной спине — и — раз, раз! — раздирает трусы.

— Обманули дурака на четыре кулака! А пятый кулак — сам дурак! — кривляется, пляшет, трясет сивыми патлами Комарик. Мальчишки, спохватившись, что пугают понарошку, тоже начинают визжать, орать, хохотать, теребить Егоровы трусы, разодранные на том самом месте, которое не положено показывать. Он бледен, чудище все тянет к нему лапу, потом, обрадованный, вновь обретается на краю оврага, а уж потом — плачет и, зажав прореху в кулак, бежит домой по теплой, пыльной улице Кучканской.

Как смешно, как давно, неужели было?

И проходит еще время. Во дворе у Юрки Елхова, ранним маем, они томятся у плетня бабки Ульянихи. Блестит черная, жирная земля, под пожухлой, прошлогодней лебедой бледно-синие оплывки льда; на свежевскопанном Ульянихином огороде кричат, делят червяков скворцы. Огород вскопан ночью тимуровцем Егором с товарищами, у ночных работников на лбах шишки, коленки — в грязных ссадинах, локти тоже — впотьмах-то несноровно работать, и теперь им неймется, не терпится, не спится посмотреть на изумление бабки Ульянихи. А она что-то медлит, возится с курами в хлеву, бродит по двору, согнутая в три погибели, сморкается в концы черного платка, подслеповато и подозрительно щурится на торчащих у плетня тайных благодетелей. Но наконец плетется в огород.

— Мать честная, сила нечистая! — Ульяниха вроде даже распрямляется. — Вот леший-то постарался. Дай ему счастья-то, господи.

Бабка долго восхищается, бубнит, крестится, а у мальчишек поджилки дрожат, так охота крикнуть:

— Да это мы, бабушка, мы! — но молчок, молчок.

Ульяниха уходит в избу и возвращается с крохотным белым узелочком, долго шарится в карманах обширной юбки, вытаскивает на шнурке стеклышко от очков, прицеливается на плетень и быстренько шаркает к нему.