Избранное

Он уходит в березняк, поближе к реке, садится на скамейку из дерна. Солнце, продираясь через частую изгородь деревьев, запинается о рыжевато-зеленые, колючие надолбы остролистника, нерешительно останавливается метрах в двух от Егора и, потоптавшись в вязкой вечерней траве, тихо ускользает вверх, деля березняк на отсеки, у которых тонкие стенки, сделанные из дыма, лесной пыли и какой-то прозрачной желтой краски. И получается, что Егорова скамейка выселена из этих солнечных комнат, так как находится под старой березой, которая из-за возраста сгорбилась и всеми ветвями вроде бы упирается в землю, чтобы не упасть, и которой уже не до солнца: в холодочке-то лучше.

Егор думает о письме: «Вот сейчас я его достану, разорву на клочки, сожгу, а пепел втопчу в землю. Его не будет, его не было. Я посмеюсь над чьей-то дуростью, ведь это белиберда, не надо так мучиться. Ведь я-то понимаю, как это несерьезно. Быстрей, быстрей достать, все отрезать — ничего не было».

Шелестит письмо, Егор держит его на отлете, ругает себя, что показал Вите: так бы никто, никто не узнал. Вдруг он представляет, какой стыд, позор он чувствовал бы, если бы письмо прочла Вера. «Ы-х!» — даже пристанывает Егор, жмурится и трясет головой.

Письмо все еще не порвано, он что-то медлит, неожиданно улыбается: «Нет, я сохраню его. Это же смешно — первая семейная реликвия. Когда мы будем вместе, когда-то, где-то я дам его Вере. Она возмутится, а я скажу: «Видишь, через всю грязь жизни мы пронесли наше светлое чувство». А потом вместе засмеемся. Действительно, смешно. Что это я трагедию сочиняю».

Егор улыбается пришедшему успокоению, что так славно придумалось насчет «грязи жизни», что нашел мужество улыбкой ответить на гнусность. Он закуривает и небрежно, лениво, не боясь этих фиолетовых слов-заморышей, разворачивает письмо. «И Ромку сюда же приплел, негодяй, — думает Егор, — какая хитрая скотина. Можешь, мол, проверить». Он вспоминает Ромку Степанова, мастера с четвертого бетонного. «Экий он дылда. Да ему, кроме рыбалки, на все наплевать. Нашел свидетеля. Ромка-бражник, душа-человек. Да чего там!» — говорит себе Егор. Недели две назад они сидели за одним столом в «Порогах», он еще еле уговорил Веру зайти туда. Ромка страшно обрадовался им, будто только о них и думал. Размахивал руками, приносил стулья, сам пошел в буфет за выпивкой.

Вере вскоре надоело, они вместе упрашивали ее остаться, но бесполезно. Егор разозлился, не пошел провожать: ей бы только по улицам шататься. Ромка успокаивал:

— Брось, Гоша! Все они такие. Давай выпьем, мало будет — еще выпьем. — Ромка хитро, понимающе, ободрительно засмеялся. — Наплюй, Гоша! Нашел из-за чего губы дуть.

Егор со странной ясностью видит Ромкино лицо: широкий безвольный нос, толстые добрые щеки, шальные, прозрачные глаза за очками, хитрую, ласковую улыбку. «Почему он сказал: нашел из-за чего губы дуть, почему Вере так упорно не хотелось заходить в «Пороги»? Черт! Что же это творится?» Егор уже жадно впивается в письмо. «Не может быть! Я с ума схожу!» — Он мучается на скамейке, и дерн, высохший за лето, серой пылью окутывает Егора. «Вот пойду сейчас, найду Ромку, скажу: «Ну, что знаешь? Расскажи. Ну, между нами. Я по-мужски. Знаешь, я не верю этому, но пришел поделиться. Может, вместе разыщем этого мерзавца». — Егор комкает письмо, с ужасом понимая, что вот только что он поверил в самое дурное о Вере. «Идиот, тварь!» — мечется около скамейки Егор.

Потом снова садится, стиснутые кулаки заталкивает в карманы: «Успокойся, чего ты хочешь? Она была два года без тебя. Вообще не знала о твоем существовании. Чего же ты хочешь? Майск не монастырь, она свободный человек. Какое ты имеешь право копаться в ее прошлом?»

Но тут же одергивает себя: «Перестань! Ты вообще не имеешь права даже думать об этом, вообще не должен верить в письмо. Это анонимка, понимаешь, анонимка!»

Он вскакивает: «Нет, так больше нельзя. Я пойду к ней. Ведь что-то же связывает нас. К ней, она поймет».

Перед общежитием Егор опять сомневается: надо ли показывать письмо Вере. Он робеет заходить, смотрит на часы: «Через минуту, нет уж, ровно в семь», поправляет рубашку, курит, прохаживается. Наконец с кажущейся вялостью и неохотой, с ухнувшим куда-то вниз сердцем стучит в восьмую комнату.

— Ну, как ты тут? — стараясь выглядеть обычным, влюбленным Егором, спрашивает он. — Ждала ли ты князя с охоты?

Она — в халатике, косы распущены, от этого стала меньше и еще тоньше, улыбку не придерживает: пусть видит Егор, как она рада.

— Заждались, сударь, заждались. Думали, к цыганкам проедете, ан нет — пожаловали.

Вера целует его в щеку, а он, не спрятав тяжелого вздоха, грузно садится на табуретку.

— Чем опечалены, сударь? — намеревается и дальше шутить она.

— Так. Меланхолия.

— Рановато в семь-то часов.

— Извини, не рассчитал.

— Что ли, правда, тебе грустно?

— А тебе весело?

— Обыкновенно.

— Завидую.

— Что случилось, Егор?

— Понимаешь, психую без случая, понимаешь, в охотку. Как чесноку поесть.

— Может, отпсихуешь, а потом придешь?