Избранное

По дороге он вспомнил о чем-то другом и говорил без устали, но больше сам с собой. Говорил он примерно следующее: «Эстрадная музыка! Для каждого концерта новая прическа! На каждый концерт новое платье, ателье, дом моделей и всякое такое! Джаз! Да ведь это буржуазное искусство! Эстрадная музыка! Скажете тоже — джаз!» — и т. д. и т. п. Он женат на эстрадной певице.

Мастерская возле Чавдарского моста была на замке, Иван Анастасов постучался — никакого впечатления. Заглянул в единственное окошко, но сквозь грязное закопченное стекло, загороженное железными балясинками, разглядеть что-либо было невозможно. «Мастера, что ль, ищете?» — спросил проходивший мимо человек. «Мастера», — ответили мы. «А мастера больше нету, — сказал тот. — Вот уже с неделю, как прикрыл лавочку, и с тех пор никто его больше не видел». — «Да ведь он и жил тут, разве нет?» — спросил Иван Анастасов. «Вроде жил, — сказал прохожий, — а больше не живет. Как пришел, так и ушел. Жил, работал, на пороге посиживал и на улицу глядел. Однажды забрела сюда огромнющая собака, подошла к нему, он сразу же дверь запер и пошел вместе с собакой в сторону Подуянских бань. И все, назад не приходил».

«Так-так…» — пробормотал Иван Анастасов и обернулся ко мне, словно спрашивая, как быть дальше. «Давай легонько поднажмем на дверь, — предложил я. — Авось поддастся».

Мы поднажали, дверь, словно только того и ждала, протяжно скрипнула и отворилась. В сумраке мастерской разглядеть ничего было нельзя, но постепенно глаза попривыкли, и мы увидели, что в глубине помещения высятся, как пирамида, два огромных, в человеческий рост, электрода — анод и катод. Пахло каким-то неведомым животным, и запах был не то чтобы неприятный, но какой-то необычно тяжелый. За пирамидой, в углу, я разглядел две красные фуражки. В точности такие, какие были на тех юношах, которые выдавали себя за студентов политехнического, регбистов из институтской команды.

Это все, больше в мастерской ничего не было.

«Да здесь пусто!» — сказал Иван Анастасов.

Едва он произнес эти слова, как оба электрода вспыхнули синеватым пламенем, взмыли вверх и сгорели без остатка. Мастерская заполнилась черными хлопьями сажи. Они не падали на пол, а преспокойно плавали в воздухе. Мы отпрянули к двери, и вдруг я увидел, что обе красные фуражки приподнялись над полом, плавно проплыли сквозь черные хлопья и выскользнули в открытую дверь. Они поднялись выше дома, полетели все быстрей и быстрей, будто наперегонки, похожие на гигантских красных бабочек, — мне случалось весной видеть, как бабочки слетаются парами, гоняются друг за дружкой, пляшут, веселятся и все выше и выше взмывают в голубое небо. Мы с Иваном Анастасовым стояли и оторопело наблюдали за тем, как две красные фуражки без всяких крыльев порхали и плясали в воздухе, постепенно уменьшаясь в размерах, стали не больше воробушков, потом воробушки превратились в крохотные точки, а затем и точки исчезли из виду.

«Видал, что фуражки выделывают? — спросил меня Иван Анастасов, когда мы ехали назад. — Порхают и пляшут, будто так и надо, все нормально, а ведь если вдуматься, совсем это ненормально, чтобы фуражки летали и кружились в небе. Черт те что! Джаз! Эстрадная музыка! Буржуазные пережитки!.. Фуражки в небе порхают, а ты тут бейся как рыба об лед! Нате вам джаз!»

Он затормозил у нашего подъезда, но я еще не успел выйти из машины, как нас нагнали хлопья сажи из мастерской. Видимо, они все время летели следом, а сейчас настигли, обволокли машину со всех сторон, спидометр бешено завертелся, и, пока черная стая пролетала над улицей, машина отмахала двенадцать тысяч километров. «Боже! — воскликнул Иван Анастасов. — Из-за этой сажи у меня машина на двенадцать тысяч километров износилась!»

Мы вышли, черная стая, извиваясь, улетала вдаль, отдельные хлопья иногда чуть отставали, затем быстро догоняли остальные. Вот так же летит за своей маткой пчелиный рой. Над улицей слышалось еле различимое жужжание, ощущалась какая-то вибрация. Черные хлопья покружили над аптекой, пролетели над чугунной решеткой водосточного канала и, описав над нею пять-шесть кругов, вдруг стали торопливо ввинчиваться в небо. Вскоре непрерывная спираль уже тянулась вверх, и чем выше она поднималась, тем слабей становились и жужжание и вибрация. Иван Анастасов взглянул на спидометр и опять воскликнул: «Господи, еще тысячу километров накрутило!»

Я пошел к подъезду, а он рывком тронул машину с места, и она свернула за угол, на ту улицу, что вела к пожарному депо.

Дома, не успел я закрыть за собой дверь, раздался звонок: Фантомас пришел спросить насчет своей облигации, не оставил ли он ее случайно у нас, когда приходил узнать насчет займа. «Как вы могли оставить у нас? — удивился я. — Ведь совсем недавно вы ее показывали внизу, во дворе, и пильщик, который был с циркуляркой, рассматривал ее, даже с обеих сторон». — «Я знаю, знаю, — сказал Фантомас — Но, думаю, дай-ка на всякий случай спрошу, мало ли что, а вдруг все же случайно оставил…»