Избранное

Аница улеглась на душистой люцерне, как царица, и ничего не сказала. Ее зеленые глаза светились в темноте, будто две свечки, она не подала голоса даже тогда, когда дядя Мартин перед двором Татаровых слез с телеги и удалился. Одному богу известно, что было у нее на душе, когда она, обесчещенная, ложилась на брачную постель.

Татаровы справили пышную свадьбу, как и полагалось людям с достатком, гости выпили целую бочку подслащенной ракии. Аница в брачную ночь околдовала Бенко, бедняга совсем голову потерял, но на рубахе не было ни пятнышка. Правдами-неправдами свекровь скрыла бесчестье от людских глаз: собственноручно поймала ночевавшего под стрехой голубя, выпотрошила его и дала голубиное сердце невестке, чтоб отжала несколько капель крови на белый подол. Свекор и свекровь проглотили горькую пилюлю, но не простили Анице ее грех и всю жизнь попрекали ее за это. Но Аница тоже не осталась в долгу, с годами она обнаглела до того, что чуть не в открытую принимала у себя в спальне любовника, а старики сидели в соседней комнате, не смея пикнуть, зажав в кулак кошель с золотом…

Тем же летом дядя Мартин заварил новую кашу и чуть не накликал беду на головы всех нас. Как-то ночью он привел в дом двух молодых цыган (это были, как мы потом узнали, воры-конокрады) и попросил деда их спрятать. Молодцы эти бежали из тюрьмы (в третий или четвертый раз), отперев замок самым что ни на есть обыкновенным карандашом. Дядя Мартин не переставал восхищаться их смелостью и проворством. Это были парни лет двадцати — стройные, красивые. Один из них, Реджеб, по прозвищу Золотозубый, из щегольства позолотил себе все зубы и усмехался холодной металлической улыбкой. У другого, Мехмеда, прозываемого Чубатым, зубы были белее жемчуга, надо лбом развевался густой черный чуб. Красавцы цыгане смотрели на дядю Мартина влюбленными глазами, было видно, что они водили знакомство с давних пор. Дед сразу смекнул, с кем имеет дело, и постарался спровадить цыган, а не прошло и недели, как пронесся слух, что в соседнем селе кто-то угнал целый табун лошадей.

Конокрады перегоняли лошадей через границу в Румынию и там продавали их валашским цыганам, перейти границу было не так-то просто, по ту и по эту сторону день и ночь несли караул наряды. Следствия велись прямо на заставах. Воров хватали редко, и расплачиваться за их грехи приходилось местным цыганам. По приказу капитана Арабова на заставу сгоняли все мужское население цыганских слободок. Арестованных запирали в подвале, а под вечер по одному водили в конюшню на допрос. Цыганки с детьми прокрадывались к огороже из колючей проволоки и, когда арестованных вели на конюшню, поднимали страшный крик. Они голосили и выли, как раненые волчицы, истошно ревела детвора, цыгане в конюшне начинали орать благим матом еще до того, как капитан Арабов брал в руки плеть. Следствие продолжалось дней десять, потом капитан Арабов выпускал арестованных, всыпав им по первое число. Цыгане отправлялись восвояси, и в слободке разгоралось буйное веселье. По целым ночам без умолку заливались кларнеты, ухали барабаны, цыганки отплясывали танец живота, все, что было выпрошено в окрестных деревнях, съедалось и выпивалось до последнего куска и до последней капли, — так цыганский народ отмечал избавление невинно пострадавших. А не проходило и года, как все повторялось сначала…

Дядя Мартин считал, что расхлебывать кашу, которую он заварил, обязаны другие, в таких передрягах он всегда выходил сухим из воды. Он любил повторять, что так устроена жизнь: кто-нибудь да должен таскать чужими руками каштаны из огня. Не то, мол, среди людей наступит такая справедливость, что прямо помирай со скуки. Трифон Татаров придерживался тех же принципов, но никогда не давал им огласки, это было не в его интересах. Проделки дяди Мартина давно навязли у него в зубах. Раз у него увели со двора коня, в другой раз дядя Мартин, воспользовавшись тем, что Бенко погнал лошадей в ночное, наведался к Анице. Трифон догадывался, что дело нечисто, и стал за ним приглядывать, но дядя Мартин был стреляный воробей.

Между тем бахчи опустели, приближались дни сбора винограда. Во всех дворах возвышались горы арбузов и дынь. Женщины и дети с утра до вечера рубили спелые арбузы топорами, а с наступлением сумерек хозяйки разводили костры и до рассвета варили петмез — повидло из арбузов. Лошади, волы, свиньи и другая травоядная домашняя живность толклись возле костров, хрупали арбузными корками, на медвяный запах петмеза слетались тучи разных мошек. Детишки, объевшись арбузов, под вечер с распухнувшими животами кое-как добирались до дому и, не успев досмотреть первый сон, мочились в постель.