Избранное

Только сумев рассказать все эти истории, я, пожалуй, смогу совершенно твердо заключить, что жизнь — это человеческое любопытство без конца и без края. Но нет, не буду спешить с выводами. Как знать, вдруг окажется, что жизнь — игра природы, заколдованный круг, в котором мы вертимся. Во всяком случае, человеку в возрасте одного дня не под силу поднять такие вопросы.

Перевод Валентины Поляновой.

…и после рождения

1

Все, что было до нас, есть смерть.

Сенека

Итак, вот он и я. Как сказал бы Остап Бендер, этим фактом не следует пренебрегать, но оправдать его можно единственно прихотью природы. Увидев меня, мир, казалось, должен был воскликнуть: «А вот и он собственной персоной!» Но мир не сделал этого, навсегда ущемив тем мое самолюбие, так как впоследствии мне стало известно, что при рождении других великих личностей он ликовал до умопомешательства. Правда, мои односельчане единодушно поздравили меня с появлением на свет и даже провозгласили самым что ни на есть распрекрасным ребенком в селе, но масштабы села меня не устраивали, мне нужно было завоевать признание всего света. Я был достаточно горд, чтобы, махнув на все рукой, вернуться в Небытие, но разве человек, которому всего-навсего один день от роду, увы, в состоянии воспользоваться оружием или ядом? Таким вот образом мир заставил меня примириться с ним, не спрашивая, нравится он мне или нет. Не забегая вперед, скажу: мне с ним не совладать, это верно, но и ему меня не осилить, вот и выходит, что мы с ним поквитались.

Кто-то из классиков утверждал, что помнит себя с восьмимесячного возраста. Я уверен, что эта необыкновенная память не имеет ничего общего с гениальностью, и поэтому меня нисколько не смущает то обстоятельство, что я себя помню еще до моего рождения. И я не верю Сенеке, который уверяет, будто все, что было до нас, есть смерть. К сожалению, многие из моих читателей поверили этому бородатому афоризму и отнеслись скептически к истории о том, что было до моего рождения. Они окрестили ее небывальщиной и — что самое страшное! — надругательством над жизненной правдой. Современный сочинитель может стерпеть проявление недоверия со стороны читателя и даже истолковать это как добронамеренный совет, но стерпеть такую обиду — выше его сил. Я по крайней мере не знаю более тяжкого обвинения. Вот почему в дальнейшем мое повествование будет основываться на неоспоримых фактах, а точнее — факты будут вести мое перо дорогой святой жизненной правды. И чтобы у читателя не осталось ни малейшего сомнения в достоверности моего рассказа, я перечеркиваю восемь дней своей скудной биографии, потому что тогда я болел желтухой. Мои глаза подернулись желтой пеленой, сперва я видел все окружающее в желтом свете, а потом вовсе перестал видеть. Эта желтая слепота, последствий которой я не могу преодолеть до сих пор, причинила мне немало страданий, а если присовокупить к ней мою неспособность двигаться и говорить, то муки Прометея, пожалуй, вряд ли могли бы сравниться с моей пыткой. Я умел только плакать, плач был единственным средством напоминать окружающим о себе. Плакать приходилось по разным поводам, а больше всего — когда нападали блохи. Пользуясь тем, что я лежал связанный по рукам и ногам, эти низменные твари безнаказанно истязали меня. Позднее, когда я служил в солдатах, и потом, на фронте, я, уже будучи в состоянии обороняться от их кровожадных наскоков, выработал привычку относиться к ним философски — таким благородным равнодушием я отомстил этим презренным созданиям за муки, которые терпел от них целых двадцать лет. Итак, я оказался сильнее могущественного диктатора Суллы, позволившего, чтоб его съели какие-то жалкие вши.

Когда мне хотелось есть, я начинал кричать, и эта привычка водится за мной до сих пор. Мне было всего девять дней от роду, но я уже знал: чтобы тебя покормили, надо зареветь — возможно, что именно такие настырные младенцы, как я, стали первопричиной возникновения поговорки: «Дитя не заплачет — мать не покормит». У моей мамы сердце было мягче воска: стоило только мне вякнуть, как она бросалась кормить меня грудью, не думая о том, заслуживаю я этого или нет. Пожалуй, одни только матери да отцы способны на такой альтруизм. Все остальные требуют, чтоб на них работали, отрабатывали полученный кусок хлеба или чтоб по крайней мере были тише воды, ниже травы, а больше всего людям нравится, когда их величают «мамашей» и «папашей». При таком обращении они начинают млеть и таять и готовы смотреть сквозь пальцы на все промахи и недостатки. А если повести дело так, чтобы новоиспеченный папаша почувствовал себя твоим благодетелем, тогда уж пользуйся его благорасположением до конца жизни.