Избранное

— Мацко, не сердись, зажги свет, ради бога, погляди, который час.

— Ох, ну раз уж ты мне покоя не даешь и сама не спишь… — он встал, чиркнул спичкой и посветил на часы.

— Полдвенадцатого, — вздохнула Циля, и ей стало еще страшнее. — Нехороший это час, перед двенадцатью — это время духов, — и промолвила громче: — Ты слыхал, Мацко, дети вчера, вечером будто бы видели покойницу Анну в нашем подвале?

— Мне об этом тоже болтали, да я не верю. Она мертвая, спи.

— А ее дух?

— Да что он нам сделает? Закройся подушкой и молчи.

Но через минуту Циля услышала плач уже в подвале под собой. Потом ей почудилось, что плачут уже у самой двери. Она дрожала всем телом и уговорила наконец Мацо зажечь лампу.

— Да говорю тебе, это какие-нибудь дети плачут, — отгонял страх Мацо.

Они прислушались.

Плач доносился уже будто из сеней. Тут уж и у Мацо внутри все похолодело. Но он все-таки распахнул дверь и поглядел в сени.

Плач утих.

Никого не было видно.

Циля тоже встала и заглянула за печь, под лавку, во все углы — не увидит ли чего. Но ничего не увидела.

Они снова улеглись, оставив на припечке зажженную лампу, и Циля стала расспрашивать мужа, не забыли ли они чего дать покойнице в гроб, положили ли туда деньги.

Да это были только намеки — Циля хотела напомнить мужу о страшном сне и об Анниных словах.

Но что это, — плач раздавался уже под самым окном. И не просто плач — завывания.

Тут Мацо стало не до шуток; он рассвирепел и стал бранить покойницу жену, дескать, мало он с ней за пятнадцать лет намучился, так она ему и теперь покоя не дает!

— А если это и вправду ты, скажи, чего тебе надо, и уходи! — Мацо охватила злость. — Не серди меня лучше, не то прибью и после смерти, раз уж при жизни этого не сделал!

Он распалялся все больше, Циля даже стала его успокаивать. Но Мацо, когда плач раздался снова, вырвался из ее рук, соскочил с постели и, схватив из-под лавки топор, выбежал из дому.

Когда Циля осталась одна, ее охватил страх за себя и за мужа.

Как была, в одной рубашке, подхватила она лампу и, подгоняемая страхом, вышла из комнаты; услыхав, как Мацо проклинает во дворе покойницу, она словно в забытьи шагнула к чулану; но едва отворила дверь и сделала один шаг, как огонь задуло. Циля отпрянула, обернулась в сени, и в ту же минуту раздалось:

— А, проклятая! Плачь теперь! — Мацо с порога изо всей силы всадил топор в грудь своей собственной, второй жены, думая, что из чулана выходит Анна, «привидение», которое, как они с Цилей поженились, не давало им покоя всякую ночь.

Кровь залила его руки, и тело Цили рухнуло наземь.

Мацо опомнился, побежал за мельником, но когда вернулся с ним и другими, Циля уже умирала. Заплетающимся языком пробормотала она что-то об Анне и о расплате и умерла.

Прибежавшие соседки обрядили ее и положили на стол. Расходясь по домам, люди вспоминали ребячьи рассказы о привидении.

Некоторые сомневались, но многие твердо верили, что у Грбаней все-таки было нечисто.

А очнувшийся Мацо, даже не заплакав, стал готовиться к суду. (А «привидение», если кто не догадался, был мокрый котенок.)

Перевод Л. Широковой.

Дочь пастуха

I

Подружки называли ее Зузкой, а все остальные в деревне просто Пастушкой. Это потому, что ее отец был в нашей деревне общинным пастухом, а заодно и караульщиком. Двадцать лет отслужил он верой и правдой, а помер — похоронили за счет общины.

Мы, мальчишки, часто пособляли пастуху коров пасти. За это он нас привечал, давал разок-другой своим длинным и тяжелым пастушьим бичом щелкнуть, ну а у кого не выходило, то и самих себя огреть.

Вечерами же после десяти, особенно летом, когда нес он свою караульную службу, нередко, бывало, разгонял нас по домам спать. Да мы его не больно-то боялись. Стар уж был, чтоб за вихры кого оттаскать, к тому же и хромал. Из-за хромоты он и в пастухи подался — не мог другой работы делать, как его в лесу санями придавило.

Зузка, дочка его единственная, когда он к богу-то отошел, уже давно у людей в услужении была. Ей в ту пору аккурат шестнадцать сравнялось. На похоронах, бедняжка, так плакала, аж рот ей сводило. Да разве удержался б кто от слез, когда пан учитель прощальное слово говорили не только от нее, сироты, да еще, как водится, от деревни нашей, досточтимого комитета и всеми уважаемого главы общины — пана старосты. Близкой родни у покойника не осталось, а дальней до него и дела не было, потому как никому ничего не отказал.

Про мать Зузкину я пока не вспоминал, да и дальше речь о ней держать не буду. Мне ее знать не пришлось, а от людей слыхал, будто пастух (в ту пору еще угольщик) женился на ней, когда служила она у кого-то из богатых мужиков. Была она женщина красивая, вот и прижила ребенка от одного парня, который насулил ей златые горы, да вскорости бросил. Ребеночек тот помер, а мать парня с легким сердцем сосватала ему другую.