Избранное

Мы медленно подошли, взявшись за руки, к краю плота и остановились, глядя в глаза друг другу. Наши тени колыхались в воде. Мне казалось, что я всегда видел это голубое небо и закатное солнце, плещущиеся у ног волны Еро, и освежающий ветерок был моим старым знакомым. Я был уверен, что и Дулме все это представляется точно таким же — знакомым и близким. Вдруг мне вспомнилась почти такая же картина, которая висела в столовой на центральной усадьбе госхоза: парень и девушка стояли на берегу реки, и заходящее солнце озаряло их, прибрежные деревья и воду. Хотелось верить, что художник, изобразивший на полотне этих молодых людей, как бы предугадал самый дорогой миг моей жизни.

Пальцы Дулмы легонько подрагивали. Я крепко сжал их. Наверное, и она думала о чем-то общем для нас обоих.

Я перенес Дулму на берег, с неохотой опустил ее и вернулся на плот. Мы долго стояли друг против друга — она на берегу, я на плоту — и не могли ни глаз отвести, ни слова вымолвить.

— До свидания! — прошептала Дулма дрогнувшим голосом.

Я взялся за шест.

Зарядил дождь и не прекращался ни днем, ни ночью. Ветер гнал по Еро такие волны, что нечего было и думать о плотах. Мы сидели, пережидая непогоду, в своих шалашах, насквозь пропитавшихся сыростью и резкими запахами. Мокрые поленья не хотели гореть и только шипели в печи, а в котле из-за этого никак не варился наш скромный обед. Сквозь лапник и кору, застилавшие шалаши, стекали капли воды, и это еще сильнее нагоняло тоску, заставляя всех зябко ежиться. Кое-кто вооружился иголками и шильями, латал обувь, благо кожа размякла от сырости и легко поддавалась ремонту. От развешенных вокруг печи портянок шел удушающий запах пота.

Иногда дождь ненадолго затихал, словно прислушивался, о чем говорят в шалашах, но тут же принимался с новой силой бить тугими струями.

Я то и дело выходил наружу, вглядывался в неприветливую серую муть, окутавшую весь белый свет, в надежде, что ветер разгонит тучи и можно будет пуститься в путь. На душе было муторно. По всем расчетам, Дулма давно уже истопила все дрова, а я торчу здесь… Дрова, конечно, были ни при чем. В них не было никакой нужды, в дровах. Разве что зимой они понадобятся Дулме и ее отцу. Пусть в их юрте будет тепло. Пусть меня вспоминают, когда будут жарко пылать, постреливая искрами, сухие поленья… Сколько же еще будет лить этот дождь?

Вглядываясь вдаль, я заметил, что тучи не кружат, как вчера, на одном месте, а быстро несутся по небу, задевая рваными краями кромки гор. В нескольких местах обозначились просветы чистой голубизны. Однако наладится погода. Наладится! Может, еще сегодня?

Вернулся в шалаш и от нечего делать стал щепать лучины и ставить их поближе к огню, чтобы подсыхали. Из соседнего шалаша послышался громкий голос:

— Дордж! Тебя надзиратель вызывает.

Я отшвырнул полено.

…До моего слуха с трудом доходили слова надзирателя:

— Поздравляю тебя, Дордж. С этой минуты ты свободен. Тебе надо явиться в аймачный центр. Там оформят документы. Верю, что ты будешь хорошо работать, не хуже, чем здесь. Может, даже в том же госхозе. Тебе ведь писали, что возьмут на прежнюю работу? Только вот с транспортом как быть?

Радости моей не было границ. Поблагодарив надзирателя, а заодно и всех, кто был в шалаше, я побежал к себе, чтобы и там поделиться такой новостью. И тут меня осенило. Зачем мне какой-то транспорт! Я же могу напоследок сплавить по Еро еще один плот. Хотя бы звена три. До Хурдын-Тохоя доберусь по реке, а там на лесовозе быстро попаду в аймачный центр. По дороге можно и задержаться ненадолго — я теперь человек вольный! Заеду к Дулме. Плот подождет меня у старого тополя. Дровишек все-таки напоследок подброшу. Пробуду там сколько захочу. Как здорово, что именно там начнется моя свобода!

…На востоке заалело небо. Завели свои немудреные песенки птицы на склоне Нарана. Прояснился горизонт. Я огляделся. Осталось вспахать небольшую полоску. Еще два-три захода, и будет готово поле для золотой пшеницы.

Земля, которую я заканчивал пахать, чем-то напоминала мою жизнь. Наранские склоны, когда я впервые тронул их плугом, были горды и высокомерны. Первый урожай на них был почему-то невелик, и их оставили под пар. Но нынче они должны дать много хлеба. Я тоже был высокомерный и вспыльчивый, однако смог преодолеть и себя, и все трудности, что выпали на мою долю.

На меня глянуло с фотографии, что была рядом с зеркалом, милое лицо моей Дулмы. Она как бы говорила мне: «Ты ведь устал, Дордж…» Устал? Ничего подобного!

Из-за горы выкатилось солнце, чтобы окинуть взором вспаханную мною за ночь землю. Закончив предпоследний круг, я взобрался на кабину трактора и уставился на медленно поднимающееся румяное солнце. Почему-то вспомнился Дориг. Ему, конечно, никогда не придет в голову любоваться восходом. Мне в те недавние, а теперь такие далекие годы тоже было не до небесного светила… Но если бы сейчас рядом со мной стоял Дориг, я бы крикнул так громко, чтобы горное эхо тысячу раз повторило мои слова: