Избранное

Уж не знаю, за какие заслуги дали ему отпуск — Пикон все околачивался при штабе, — но вот дали. Я с грустью проводил его, наказал обязательно встретиться с братишками и Диной, послал им небольшие подарки — дешевенькие часы-штамповки. Не удержался и похвастал Пикону: дескать, мне тоже улыбается отпуск. На стрельбах наш экипаж отличился, и сам начальник штаба намекнул, что за такой успех дают отпуск в виде поощрений. Так неужели обойдут командира танка? Тем более, после того, как не стало у нас Чубиркина, стрелять-то пришлось мне, нового командира орудия покамест нет.

Но этому моему страстному желанию не суждено было сбыться. В жизни, успел я заметить, частенько так бывает: если чего-то очень-очень хочется, то обязательно сорвется, обязательно получится наоборот…

Однажды, когда мы занимались в техкабинете электрооборудованием танка, командир роты со взводными и старшиной устроили очередную проверку в наших тумбочках. Видать, снова объявились у кого-то те самые «подзаборные» открытки. Вот нам и устроили «профилактический» осмотр. Или по-иному — шмон.

Когда мы зашли в свою комнату, вся «комиссия» была при деле. Смотрю, из моей тумбочки выворотили все книги, которые я успел понакупить. Целый ворох книг как попало валяется на полу. Я весь вспыхнул, увидев такое.

Не удержался и выпалил зло:

— Зачем же книги-то расшвыривать? Это же не траки железные…

— А незачем ими загромождать помещение! Библиотека на это есть! — с нажимом парировал ротный.

— Да кому же они мешают в тумбочке? — я чувствовал, что зря и не вовремя распаляюсь.

— Значит, мешают! — мотнув головой, резанул капитан, явный признак того, что он уже накалился. — Вдруг боевая тревога? Тогда что? Все это барахло в вещмешок будешь запихивать? Накроют тебя бомбой, пока будешь собираться. Не успеешь до танка добежать.

— Раньше вас добегу… — буркнул я. — Под бомбами не до книг.

— Молча-ать, не пререкаться! Развели мне тут анархию… Совсем распустили вожжи! Вы что же, думаете, все в колхозе находитесь. Это армия… Слышишь, сержант Мелехин, ар-мия… А не университет какой, чтобы науки изучать. Ты мне танк изучай, танк! Ясно?

Меня распирала злость: мы не очень-то любили своего ротного, потому что он явно умышленно придирался к нам.

— Зачем же тогда книги пишут? — уже с нескрываемым вызовом выплеснул я капитану. — А зачем тогда библиотеки у нас?

— Вот туда и ходи в положенное время!

— А если мне этого мало? Если я хочу быть настоящим солдатом и командиром?

— Настоящий солдат никогда не пререкается с командиром! Он беспрекословно выполняет все, что приказывают. Не рассуждая! Не задумываясь!

— Это не солдат, а солдафон, товарищ капитан. Уточните, пожалуйста, кто вам нужен в роте: солдаты или оловянные солдафоны.

— Молча-ать!!! — вдруг заревел ротный и чуть не выпрыгнул из кителя. — Как ты стоишь перед командиром?

— Настоящие командиры на солдат не орут, — безостановочно катился я к пропасти.

— Смирно! За пререкание с командиром… За невыполнение приказа… трое суток строгого ареста!

— Слушаюсь, — сказал я, как отблагодарил; откуда-то вдруг пришло спокойствие, теперь я хотел лишь одного — перед лицом товарищей достойно доиграть этот спектакль до конца.

— Старшина, увести немедленно! — приказал Стукачев и вышел со свитой. Вместе со всеми вышел и наш командир, показав мне на прощанье кулак.

Сняли с меня ремень и погоны и под конвоем привели на гауптвахту, в узенькую комнату. Ведь при строгом режиме ты, можно сказать, взаправду арестованный. Даже горячая пища дается через день.

Но это-то меня меньше всего беспокоит — не такой голод видывали… Теперь, когда я поостыл, я снова и снова спрашивал себя: «А нужно ли было цапаться с ротным? Справедливо ли я действовал и говорил?»

После бурь и потрясений у меня всегда так — я как бы пропускаю свои поступки через сито собственной совести и только тогда вывожу окончательно: прав или не прав. Не всегда и не во всем я оказываюсь правым, и от этого всей душой терзаюсь, мучительно стыдно мне бывает перед людьми и перед собой…

Однако теперь я не чувствовал себя неправым. Конечно, у меня, низшего по чину, нет прав обсуждать действия и поступки командира, тем более ротного. В армии этого не положено делать. Но все ж, поразмыслив, я решил, что со мной поступили явно несправедливо и правильно я сделал, что восстал против такого слепого самодурства. Правда, кроме синяков и шишек я ничего не получу, и, вероятнее всего, накроется теперь мой желанный отпуск…

Но тут уж ничего не попишешь. В жизни бывают такие минуты, когда за то, что представляется тебе высшей правдой и в чем ты горячо убежден, надо ставить на карту все. И тогда даже наказание слаще и дороже временного блага, полученного вопреки совести.

Я лежу на жестком топчане и гляжу на забранное частой решеткой окошечко под потолком. И чего это ротный так презирает книги? Может, не хочет, чтобы подчиненные были умнее его самого? А ежели я буду сегодня умнее, чем вчера, — это помешает моей службе? Или он думает, что ум и трусость — синонимы? А как же тогда понимать требование сознательной дисциплины…