Избранное

«Друг мой, мы переживаем чудесные времена! Судьба нашей национальной отчизны висела на волоске. Первый акт прошел великолепно! Я полон самых радужных надежд. Воистину, полной мерой я наслаждаюсь тем, что произошло в Вене вчера и сегодня. Кажется, будто на нас или на них наконец-то снизошло прозрение! Я не смею усомниться в ярчайшем расцвете нашей нации. Неслыханной, великой роли Баттяни и Кошута я способен лишь радоваться, и, бог свидетель, ни капли зависти не таится в душе моей, я тешу себя сладостной уверенностию, что у политики моей нет иной побудительной силы, кроме как преданность делу.

Приму ли я какое-либо участие в правительстве, пока не знаю. Здоровье мое в плачевном состоянии, я едва держусь на ногах.

О Вене мне сейчас писать несподручно; однако могу поклясться: и моя скромная лепта есть в той заре, что воссияла над нами.

Какими бы ни угадывались второй и третий акт разыгрывающихся событий, необходимо выждать их. Что до меня, то я самым преданнейшим образом стану служить Баттяни и Кошуту.

Моя политика была верной, но медленной. Кошут поставил на карту все и, по крайней мере, до сих пор выиграл для отчизны столько, что мне с моей политикой, пожалуй, и за двадцать лет не удалось бы достичь этого. Если реакция не даст себя знать и если в нас чувство патриотизма одержит верх над завистью, а гражданские добродетели — над честолюбием, то верю: будет прок от венгров, и немалый!

Пожонь, ввечеру 17 марта 1848. Иштван Сечени».

В искренности этого письма не может быть и тени сомнения. Когда придет пора сомнений и теней, мы и обнаружим их в его письмах и в дневнике, который в эту пору откровеннее, чем когда бы то ни было. В следующем, датированном 21 марта письме вновь возникает тема, более всего интересующая нас, поклонников моста: «Что поделывает Кларк, и как там мост?» — справляется он у Ташнера.

Но тогда, в первые дни революции, Сечени, должно быть, не до моста. Он снова излагает свою политическую позицию:

«Сейчас я не пользуюсь ни малейшим влиянием. Ich halte mich bei Seite![87] Всеми силами и честью своею я поддерживаю и защищаю Баттяни и Кошута».

22 марта Сечени назначают министром путей сообщения. «Не принять пост было невозможно», — пишет он секретарю. Но к тому времени восторженный порыв первых дней уже угас. И в дневнике Сечени признается:

«Я подписал свой смертный приговор!»

24 марта он пишет: «Finis Hungariae»[88].

А 8-го говорит Ференцу Деаку:

— Ясно одно: нас повесят либо верхи, либо низы, и я угожу на виселицу, как Пилат — в «Символ веры».

И поддавшись мрачному настроению, Сечени якобы приветствует своих приятелей-вельмож начальными строками стихотворения Петефи:

Как здоровье ваше, баре-господа?
Шею вам не трет ли галстук иногда?
Мы для вас готовим галстучек другой,
Правда, он не пестрый, но зато тугой.

Представьте себе, что́ при этом испытывал бывший лондонский посол, а ныне министр иностранных дел Пал Эстерхази, который с давних пор, когда в Лондоне средь дипломатов он слыл молодой лисой, а у Теккерея предстал в облике вожака-барана, успел подурнеть до безобразия, состариться и стал похож на какой-то чудовищный гибрид облезлой лисы и хворого барана.