Избранное

— А если и мы пустимся в пляс, что худого? Пойдем, посмотрим на молодежь, как она комедии ставит, — женским голосом выкрикнул Яков Кукует, безбородый, тощий и длинный, в островерхой шапке.

— Да брось ты, грыжа, — защищался Сэлкудяну, отодвигаясь в сторону. — Не смеши! С твоим писклявым голосом, Кукует, только и быть бабьим подпевалой.

Люди смеялись до упаду. Кукует, притворяясь, что ему вовсе не обидно, тоже пытался засмеяться, хотя лицо его покраснело, а глаза часто-часто замигали.

— А я вам скажу, что зря мы смеемся, — медленно заговорил Саву Макавей, когда хохот утих. — Глупо смеемся, не подумавши. Почему мы отворачиваемся от клуба, когда знаем, что дело это доброе и полезное? Там не только танцы. Там и книги, и радио, и пьесы. Мы там культурную революцию совершим. Ото сна воспрянем. Вот что! А кому охота жить таким же дураком, как и прежде? Посмотрел бы я на него. — И Макавей повернулся к Сэлкудяну и зло посмотрел на него из-под широких бровей.

— Ишь куда завернул… — пробурчал Сэлкудяну и замолк, с сомнением поглядывая на людей.

— Слыхали? — вставил Иоан Поп. — Саву говорит, будто по книге читает. И правильно говорит. Совершим культурную революцию. Стоит только всем взяться. А если на готовенькое зариться, то ничего нам не видать…

— А что нам делать? Разве нам кто-нибудь растолковал?

— Не наша это забота. Для этого есть заведующий, есть председатель. Организуйте, а мы придем посмотрим на молодежь.

— Не все же председателям делать.

— Поможем и мы кое-чем. Пусть только начнут.

Снова заспорили. Иоан Поп и Саву Макавей не знали, кого слушать, им не удавалось направить разговор в нужное русло. В конце концов одни пообещали прийти с женами на спевку и на танцы, другие — прислать детей, третьи ничего не обещали и отмалчивались, а кое-кто недовольно бурчал, что нету, мол, времени, да что, мол, мы там забыли!

IV

Всю следующую неделю, начиная с первого дня, дела складывались так, что Петря никак не мог сообщить Ане радостную новость. В субботу вечером, когда не застал ее дома, хорошее его настроение как рукой сняло. Позднее, когда он ужинал, а Ана, погруженная в свои мысли, хлопотала по дому, бегая туда и сюда, он опять ничего не сказал. Он и сам не знал почему. Ему казалось, что рядом с ним чужая женщина, напоминающая прежнюю Ану только внешним обликом и явившаяся, чтобы не давать ему жить спокойно. «Вчера вечером, — думал он, — она была ласковая, добрая, спрашивала меня, как работалось. А теперь ни о чем не спрашивает».

В воскресенье жена опять ранним утром ушла с Мариукой. Он не спросил, куда. Он и так знал. И еще быстрее закружились черные мысли. После обеда он сидел на табуретке около печки, слушал и ничего не понимал из того, что читала Ана в газете, однако заговорить так и не осмелился. Он все собирался с духом, тяжело пыхтел, словно мешки ворочал, но рта так и не раскрыл. Ана читала и читала, но видно было, что и ее мысли где-то далеко. Он знал, где витают мысли Аны. Саву Макавея тоже, казалось, не волнуют вести из большого мира, потому что он не выскакивал, как обычно, со своими замечаниями: «Видал, а, какие свиньи эти американцы? Ну, чисто гитлеровские фашисты», — или: «Видал, а? Вон они какие, итальянцы-то — огонь! Лихие парни. Отберут они землю у помещиков. И хорошо сделают!» — или, «Видал, а? У французов-то забастовка? Знаете, что это такое — забастовка? Погодите, я вам объясню» (хотя объяснял уже раз двадцать). Но теперь Макавей молчал, упорно размышляя о чем-то необычайно важном, судя по его наморщенному лбу. Даже Мариука молчала. Петре казалось, что эти люди живут в чужом ему мире, в мире, который не открывает перед ним ни одной своей двери и мало-помалу отдаляет от него Ану. Теперь его уже пугало не то, что Ана не будет стирать ему белье и готовить обед, он боялся чего-то более страшного, такого страшного, что даже и представить себе не решался. Поэтому Петре и хотелось рассказать Ане, что и он получил ответственное задание, немножко поважничать перед ней, но откладывал. Может быть, она даже и слушать-то его не станет. У нее теперь на уме только клуб. А до него, до Петри, ей и дела нет.

Ночью он спал мало. Все думал, как бы ей сказать. В понедельник утром, умывшись и позавтракав, он спросил:

— А в госхоз не пойдешь? Работы там невпроворот.

— Пойду, почему же… — ответила она и тут же стала повязывать платок.