Избранное

Суббота. Последний день нашего морского путешествия. Мы поднялись чуть свет. Океан был тихим, небо ясным, и в это утро мы впервые имели удовольствие наблюдать величественный восход солнца. Сегодня все здоровы, бодры и веселы. Каждый вооружился биноклем и — словно сейчас предстоит открыть Америку — жаждет первым увидеть сушу. Все нацелили бинокли на запад, а наш друг Филарет без всякого там бинокля вдруг простер руку к северо-западу и, будучи верным истории, торжественно возопил: «Terra! Terra!»[50] И действительно, в том направлении показалась узкая полоска Long Island. Часа через три появился берег и на юго-западе. Мы подплывали к Нью-Йоркскому порту. Первое, что нам не терпелось увидеть, — это славную статую Свободы. Мы принимали за нее каждый маяк, каждую фабричную трубу. Но вот наконец и она — твердо шагнув на гранитный пьедестал, установленный среди залива, она величественно держит факел прогресса. Но, если говорить честно, на фоне всего, что видит путник, она совсем не производит ожидаемого впечатления. Того, кто поднимался на Эйфелеву башню, трудно удивить каким-либо сооружением. Нарисовать же общую картину того, что открывается глазам человека, впервые попавшего в Нью-Йоркский порт, поистине невозможно. На что в первую очередь смотреть? Если на плывущие суда, то вы не сможете глаз оторвать — ничего подобного не встречал я ни в одном из европейских портов. При этом морские суда дальнего плавания не так приковывают внимание, оригинальнее местные пароходы. Видишь, как сотни таких пароходов, самой разнообразной конструкции и размера, одновременно вспарывают воды у берегов триединого города; с помощью отчаянных гудков и тревожных сигналов им с трудом удается избежать столкновения. Здесь под звуки оркестра мимо нас проплывает роскошный трехэтажный речной пароход, кишмя кишащий бойкими американцами, которые машут соломенными шляпами, приветствуя европейского гостя; там пароход — не пароход, деревня — не деревня, просто на палубу высыпала целая улица со всем, что на ней есть — всевозможные машины, коляски, лотки, среди них торговцы, торговки, чистильщики обуви, продавцы газет, — отделилась от Джерсея, пересекла по прямой Гудзон и прилепилась к Нью-Йоркскому берегу; там погрузилась другая деревня и айда в Джерсей. И так весь день от одного берега к другому снуют как маятники разнообразнейшие пароходы и пароходишки, отчаливая от многочисленных пристаней. То же самое — и между Нью-Йорком и Бруклином. Среди них осторожно лавируют четырехмачтовые морские гиганты. Остальное водное пространство буквально забито разнокалиберными мелкими судами, которые на первый взгляд снуют совершенно бесцельно, лишь мешая спокойному продвижению больших пароходов и дразня их своим отчаянным писком…

Нью-Йоркское побережье на протяжении всего острова буквально со всех сторон опоясано причалами и станциями разных компаний — пароходных и железнодорожных; повсюду, куда ни кинешь взгляд, лихорадочное, бешеное вавилонское столпотворение. Посмотришь на Джерсей: там сотни фабричных труб расстреливают небо, расстилая над городом дымную завесу, дым этот лениво покачивается над громадами заводских корпусов и посыпает сажей крыши, улицы, дыхательные органы ненасытных янки. Повернешься направо: там будто дремлет громадный Бруклинский мост, окутанный тонким прозрачным маревом; его не тревожат ни оглушительные вопли бесчисленных судов, которые снуют под его гигантскими сводами, ни поезда, ежеминутно вспарывающие ему грудь; что же касается тысяч янки, которые снуют взад-вперед по его огромному корпусу, он их и не замечает; они так бесконечно малы по сравнению с этим колоссом, созданным руками тех же микроскопических двуногих букашек, что и путешественник, впервые оказавшийся под мостом, не замечает никакого движения — нужно внимательно приглядеться, чтобы увидеть, как проносятся поезда и ползут по мосту люди из Нью-Йорка в Бруклин и обратно. Наш пароход, прежде чем причалить к пристани, остановился посреди гавани. На маленьком катере — сколько в длину, столько же и в высоту — прибыли таможенные власти. Пассажиров первых двух классов пригласили в салон, где таможенный чиновник проделывал необременительные формальности.

Я тоже подошел к чиновнику. Он спросил, как моя фамилия. Услыхав фамилию с окончанием на off, он буркнул: «Вы — русский?»

— Нет, я болгарин.

— ?!

— Болгарин я, из Болгарии.

— ??!!

— Булгериен! — крикнул я. Невнимательность этого американца начала меня сердить. Глухой он, что ли? — Булгериен!

— Унгария, — поправил он меня.

— Какая еще Унгария? Болгария, на Балканском полуострове. — Меня зло брало, и в то же время я готов был рассмеяться, глядя, как он, несчастный, напрягает свою память, силясь вспомнить, где ж это есть такое государство. Наши газеты каждый день публикуют самые похвальные отзывы иностранной прессы о прогрессе в нашем отечестве, а этот невежда даже не слышал такого названия «Болгария».