Избранное

Это, моя милая, случилось совсем недавно. Вот теперь, в конце октября, перед тем как над нами опять нависла необходимость внести за квартал квартирную плату. Муж потерял сон, не спал по нескольку суток, нервничал, нам вновь грозило выселение. Однажды вечером он несколько часов подряд шагал по столовой взад-вперед, мрачный, заложив руки за спину. Я что-то шила на диване. Вдруг он остановился передо мной. И заговорил. Не о кувшине. О нем мы давно перестали упоминать. Он стал говорить о боге.

Все мы, начал он, так ли, этак ли, бога чтим и поклоняемся ему. Если он милостив к нам и осыпает нас своими щедротами, дарует счастье, мы воздаем ему хвалу. Если же он нас карает, обрушивает удар за ударом, и ввергает нас в нищету, и отбирает у нас наших любимых, мы и тогда его благословляем, верим — неисповедима мудрость его. Не в обычае мужа было говорить со мной о подобных вещах. Озадаченная, я смотрела на него, подняв глаза от шитья, и ждала, куда же он клонит.

И тогда он заговорил опять, тихо, но с возрастающим раздражением: «Скажи мне, ты не заметила, что нынешние люди почитают богатых совершенно так же, как почитают бога? Они счастливы, если богач к ним ласков, но счастливы и тогда, когда он жесток с ними, когда поступает бесчеловечно и подло, топчет их и пинает ногами. Они и сами не знают, за что почитают богача и преклоняются перед ним. Очевидно, за то лишь, что он это он, — за богатство его. И ждут от него решительно всего — справедливости, чести, жизни. Будем откровенны. Мы такие же, как все. Разве не была наша жизнь поистине счастьем с тех пор, как Мартини разбил наш кувшин, разве не был для нас каждый божий день сплошь надеждой и верой? Разве мы не верили в него, не надеялись на него? Он причинил нам зло, но мы оттого лишь больше его любили. Заметь, дитя мое, человека богатого окружает некий таинственный ореол, потусторонний нимб, он представляется волшебным существом, которое, к чему бы ни прикоснулось, все обращает в золото, в благостыню. Да, да, — уже кричал он, — богач подобен богу. На сей земле богач — сам бог!»

Я тоже закричала: «Не богохульствуй! Ты говоришь словно какой-нибудь коммунист! — И разрыдалась. — Я не желаю тебя больше слушать! Не оскорбляй мою веру». Ты-то уж знаешь, дорогая, вера — мое единственное утешение. Муж сел рядом со мной. «Нынче все измеряется деньгами, пойми, — сказал негромко, — нет у нас иной веры, иного мерила». Я ему возражала. Тогда он спросил, случалось ли мне видеть на улицах падших женщин, которые с разрешения полиции продают свое тело за три пенгё, знаю ли я, как их презирают, с какой яростью изгоняют из общества порядочных людей? Но презирают-то их, добавил он, совсем не за то, что они опустились, пали, и не за то изгоняют из порядочного общества, а только за то, что они продают себя всего-навсего за три пенгё. Женщины, цена которым тридцать пенгё, уже вправе посещать приличные кафе, тех, кого можно получить за триста пенгё, принимают в салонах, ну, а кто стоит три тысячи и больше, те вхожи и в самые аристократические круги, с ними охотно фотографируются, почтительно держа их под руку. Так что, сказал он, это всего лишь вопрос суммы. Словом, каких только ужасов он мне не наговорил. Что и война шла тоже лишь из-за денег, из-за так называемых «важных экономических интересов», ради этого убивали друг друга ни в чем не повинные миллионы, а самые высокопоставленные персоны, обществом признанные авторитеты одобряли эту бойню, нравственно ее обосновывали, да еще натравливали несчастных людей друг на дружку, осеняя их подвиги лживыми словами о чести. И что денежным болванам дозволено излагать эти идиотские мысли печатно, а люди порядочные, честные, творческие — рабы, прозябающие на милостыню, — вынуждены молчать, проглотив язык.

Что я отвечала на это? Сперва молчала, ошеломленная. Я думала, он сошел с ума. Жалела его, что он так пошатнулся в вере. Обняла его, сжимала его руки. Потом увещевала, утирая слезы, то шепотом, то, вне себя, переходя на крик. Говорила, что для меня — грешники все, кто служит не только богу, но и деньгам, и земным властям, что я почитаю одного только спасителя нашего Иисуса, который принял смерть за всех нас, что для меня совершенно равны те бедные уличные девушки, бродящие по ночам, и знаменитые потаскухи-примадонны с их тигровыми шубами и драгоценностями, что убить человека нельзя никогда, ни при каких обстоятельствах, что всякая война грех, непростительный грех перед духом святым, и что я требую свободы каждой живой душе, каждому чистому помыслу, каждому высокому духу, потому что я католичка, истинная, смелая католичка, которая никого и ничего не боится, кроме одного бога. Вот что я говорила и все целовала, целовала бедного моего мужа. Мало-помалу он успокоился.