Избранное

Видишь, Лидике, вот и ты мне вспомнилась. Уже лет тридцать, наверное, я о тебе не думал. А теперь, когда просыпаюсь по ночам и не могу заснуть даже с самым сильным снотворным, много чего вспоминаю. Вспомнил и тебя.

Лидике была черноволосой, оливково-смуглой и веснушчатой. Я любил ее. Может быть, за веснушки, что так забавно цвели у нее вокруг носа. Любовь семилетнего мальчика — загадка. Впрочем, как и любовь семидесятилетнего старца или, к примеру, двадцатилетнего молодого человека. Ну, а любовь сорокалетнего мужчины? Разве не загадка?

Летом, в сонные, неподвижные послеполуденные часы, когда все в доме дремало и скучало, я выбегал в наш двор, в сад, под сосны, в махровые петунии, ложился ничком на землю — по мне ползают букашки, муравьи щекочут запястья, но что мне до них: я закрываю глаза и предаюсь мечтам о ней. Вот мы бредем по заснеженным просторам. В кармане зимнего пальто — этом теплом, темном, таинственном закутке — пожимаем друг другу руки. И я склоняюсь к ней. Любуюсь ее оливковой, веснушчатой кожей. Потом ищу губами ее губы, потрескавшиеся и запекшиеся на морозе, и впиваюсь в эти сладко волнующие меня губки.

Зимою, снежными вечерами меня посещали совсем другие мечты. Наскоро приготовив уроки, быстро поужинав и сказавшись усталым, я раньше обычного ложился в постель и там продолжал сочинять этот никогда не надоедавший, вечно новый, нескончаемый роман. Теперь Лидике виделась мне залитою горячим июльским солнцем, на ней легкое платьице, я глажу ее теплые руки, подсаживаю на дощечку качелей, сам сажусь рядом, и, крепко обнявшись и держась за канаты качелей, мы взлетаем ввысь, в клубящуюся синеву неба, ногами доставая почти до самых звезд.

Эта запретная, «грешная» «связь» длилась долгие, долгие месяцы.

Нет влюбленного тактичнее, чем шести-семилетний мальчик. Любовь его скрыта глубоко в душе и горит светло и чисто, как накаленная до двух тысяч градусов печь для обжига фарфора; из страха, что кто-нибудь о ней узнает, он идет на всевозможные ухищрения. Он неуклюж и застенчив всегда и со всеми. Но более всего с предметом своего обожания. Встретившись, к примеру, с ней на улице, он обязательно отвернется, чтобы, упаси бог, не поздороваться, а оказавшись в одной комнате в какой-нибудь компании, тотчас выйдет, забьется в угол и примется за книгу. В результате о любви его и в самом деле никто не догадывается. И меньше всего та, к кому она обращена.

Нечто подобное было и со мной.

Однако «судьба» — школа танцев, куда однажды осенью меня записали, — все же свела нас с Лидике. Учитель танцев — дюжий кудрявый щеголь, в котором было что-то от сытого, отрастившего брюшко героя-любовника и в то же время от потертого цыгана-скрипача, знававшего лучшие времена, — преподал нам все правила этикета вежливого обхождения: как кланяться, поворачиваться на каблуке, шаркать ножкой, приглашать «даму» на танец едва уловимой улыбкой и легким, изящным наклоном головы, держать ее руку нежно, словно готовую упорхнуть бабочку, обнимать за талию крепко и уверенно, как подобает светскому человеку, но и почтительно — словом, обучил всему, что делает вас приятным и привлекательным в любом обществе. Но научил и танцевать модные тогда вальс, польку, мазурку.

Я часто танцевал с Лидике, но не чаще, чем с другими девочками. И она, когда выбирали дамы, порой приглашала меня, но не чаще других девочек. А я только поражался: «И как она могла все позабыть», — считая ее неверной, бессердечной кокеткой, подобной жестокосердным красавицам Йокаи.

В канун рождества мы уже готовились к экзамену по танцам.

Однажды вечером девочки отдельно от мальчиков репетировали французскую кадриль. Я сидел под пальмой у зеркала в золоченой раме и следил за фигурами танца. Учитель время от времени громко выкрикивал: «Été, Chaine anglaise[98]. Дамы по двое вперед». И пока кружился затейливый пестрый водоворот, пока «дамы», отделясь от «господ», чинно, но кокетливо покачивались в волнах музыки, пока сплеталась английская цепочка и танцующие, улыбаясь, проходили под живыми сводами и живыми арками сплетенных рук, я все смотрел на Лидике, которая в тот вечер танцевала в паре с белокурой, вечно хихикающей девочкой; напустив на себя равнодушный, скучающий вид, стараясь глядеть на люстру, украдкой искал я в невыразительном множестве лиц ее обожаемое, сосредоточенное личико, которое то удалялось и исчезало, то вновь приближалось ко мне, паря в ореоле света.