Избранное

Она играла Мимозу, первую певицу из чайного домика, чья профессия, подобно остальным, — любовь: ремесло, по японским понятиям, не зазорное, а просто заработок, как и любой другой. На ней было просторное, вышитое цветами кимоно и белые шелковые туфельки. В причесанные под Мимозу волосы с обеих сторон кокетливо воткнуты две хризантемы. Обращенные к Акошу миндалевидные глаза ее неопределенно блуждали под черными дугами бровей.

В отраженном свете рампы нельзя было толком разобрать, карие у нее глаза или голубые. Даже бинокль не помогал. То совсем черными кажутся, то светлыми, а чаще отливают лиловатым — чем-то средним между тем и другим. Вдобавок она словно бы немножко косила. Но это шло ей.

И взгляд у нее своеобразный. Будто смотрит в глаза всем одновременно, весь зрительный зал завлекая сразу, каждого стараясь обворожить мимолетной многообещающей гримаской. Голос ее нельзя было назвать красивым: слишком глуховат, недостаточно звонок и ясен. Переходя на прозаическую речь и принимаясь щебетать, она каждую фразу заканчивала чуть хрипловатым смехом. Говорили, что она много курит и пьет шампанского, оттого и хрипота.

Фабула Акоша сама по себе не интересовала. Ученый гербовед, знаток геральдики, он был приверженцем исторической достоверности и невысоко ставил разные выдумки. Романы, пьесы — все это для него были вещи несерьезные, и он даже в руки не брал ничего, где фантазия оставляла волшебный свой след. В молодости пробовал, но безбожно скучал. И если в обществе речь заходила о книгах, отделывался замечанием, что на чтение тратит ровно столько времени, «сколько оставляют служебные дела». Но они совсем его не оставляли, так что он вообще не читал.

Однажды пришлось ему проштудировать сочинение Адама Смита о человеческом характере. Вот эту книгу он хвалил и долго рекомендовал всем знакомым. Вообще в принципе он признавал только наставляющие на ум «положительные» сочинения, где хаотически непонятные факты приводились в связь и из них извлекались нравоучительные выводы вроде таких: «Труд вознаграждается» или «Зло рано или поздно будет наказано». Словом, сочинения, которые убаюкивают приятной надеждой, будто никто безвинно не страдает и беспричинно от рака желудка не умирает. Только какая тут связь?

Мимозу поцеловал английский капитан Реджинальд Ферфакс, которого играл высокий, стройный актер.

Девушка не сопротивлялась. Напротив, сама тянулась к незнакомцу из Европы, сама его учила искусству любви, отбросив всякую женскую стыдливость.

Объятия не размыкались. Мимоза беззастенчиво прижимала к себе молодого человека. Эта особа вообще не стеснялась. Поцелуй длился; губы ненасытно присасывались к губам, упиваясь сладострастием, которому не было конца. Тела сплетались все теснее, все яростней, так что шарсегские обыватели, мужчины и женщины, направив на них бинокли, даже затаили дыхание: что же будет дальше? Они словно сами хотели научиться — запомнить, как это делается, будто школьники урок.

Стекла настолько приблизили к Акошу эту сцену, что он невольно отшатнулся и, помрачнев, неодобрительно отложил бинокль. Потом взглянул на жену, точно спрашивая, что она скажет про этакое безобразие.

Жена ничего не сказала. Мнение об актерах у нее давно сложилось самое уничтожающее. Частенько рассказывала она про одну шарсегскую актрису былых времен, Этель Пифко, которая отравилась, оказавшись в интересном положении, и даже похоронена не в освященной земле, а за кладбищенской оградой: церковь отказала ей в последнем благословении.

Немного развлек обоих Вун Чхи. Китаец с косой, содержатель чайного домика «Тысяча наслаждений», бегал, носился взад-вперед, неистощимый на разные выдумки.

— Знаешь, кто это? — спросил Акош.

— Кто?

— Сойваи.

— Не может быть.

— Сама в программе посмотри. Вун Чхи — это Сойваи.

— Интересно. Вот никогда бы не узнала. Какая искусная гримировка.

— И голос, голос, обрати внимание. Как сумел изменить!

А Сойваи все гнусавил, картавил, шепелявил. После каждого его коленца Вайкаи весело переглядывались. Улыбка не сходила с их лиц.

Когда же явился маркиз Имари под алым зонтиком, грозя отобрать у Вун Чхи его домик, и китаец в страхе повалился ничком, весь театр покатился со смеху. Захохотали и Акош с женой.

Они так смеялись, что даже не слышали, как к ним в конце акта постучались. Вошел Кёрнеи.

— Ну? Нравится? — поинтересовался он.

— Очень, — ответила г-жа Вайкаи.

— Ничего, занятно, — смягчил Акош ее отзыв. — Забавно, во всяком случае.

— Погодите, еще не то будет.

Как завсегдатай Кёрнеи разглядывал в бинокль публику, а не актеров.

— Видели? — спросил он, указывая на одну из лож второго яруса, где сидел Имре Зани с какой-то сомнительной наружности желтоволосой дамочкой. — Каждый вечер тут. Но только когда играет Она. Она, несравненная Ольга Орос. Смертельно в нее влюблен. Два года уже.

С разгоревшимся любопытством Акош стал переводить бинокль с Ольги Орос на Зани и обратно.