Избранное

В ответ на это, оставив свое мучительное самокопание, отец семейства замедлил шаг и нарочно поравнялся с дочерью, будто вместе с ней принимая этот злорадно-сочувственный вызов. Нервным движением он, по обыкновению, слегка приподнял левое плечо, словно пытаясь скрыть замешательство и восстановить нарушенное плотью от его плоти равновесие в природе.

Вышли к вокзалу. На путях уже попыхивал паровичок, таскавший поезд местного сообщения. Дали звонок на посадку.

Они бросились к купейным вагонам, чтобы устроить своего Жаворонка получше, в дамском отделении. Но, к великому их смятению, все места оказались заняты. Пришлось девушке, спотыкаясь, перебираться из вагона в вагон. Наконец в хвосте состава нашлось купе второго класса, где сидели всего двое: молодой человек и пожилой сухопарый католический священник. За неимением лучшего она решила обосноваться здесь. Отец тоже поднялся в вагон разместить багаж.

Он внес чемодан, сам закинул корзину в сетку, передал дочери плед в белую полоску и фляжку, чтобы не пить неизвестно какой воды в дороге, опустил занавеску, чтобы не напекло голову, даже присел — попробовать, не жестко ли сиденье. Потом расцеловал ее в обе щеки на прощанье. В губы он никогда ее не целовал.

Выйдя на перрон и надвинув черный котелок на самые глаза, Акош подошел к жене, которая заглядывала в окна вагона. Зачем скрывать: родители Жаворонка плакали. Тихо, благопристойно, но плакали.

Любопытные зеваки-провинциалы, шарсегцы, которые это наблюдали, не удивлялись.

Они уже привыкли, что Вайкаи плачут во всех публичных местах. Плачут в церкви по воскресеньям — на мессе и во время проповеди; плачут на похоронах и свадьбах; плачут в день пятнадцатого марта[7] в приподнято-умиленном настроении от знамен, речей и декламации. Поводов растрогаться они чуть не сами искали.

Дома жизнь у них текла без особых огорчений. Но подвернется случай, благовидный предлог, и слезы — рекой. «Всласть наревелись», — говаривали они потом, принужденно улыбаясь и вытирая глаза.

И на сей раз оба проливали слезы.

Дочь, устроясь в купе и облокотясь на опущенное окно, увидела вдруг, что старики ее плачут. Она приняла было деланно-безразличный вид, попыталась улыбнуться, но раскрыть рот не решилась: побоялась, что у самой прервется голос.

Долгим было это расставанье и трудным. Поезд все никак не отправлялся. Местные поезда не могут без сюрпризов. Сначала такой поезд припугнет вас, будто сейчас тронется, дернет даже раз-другой с превеликим лязгом и скрежетом. Но в последнюю минуту обязательно обнаружатся какие-нибудь досадные неполадки. Так что времени у них оставалось предостаточно. Все, что можно сказать, было сказано, и больше слов не находилось. Отерев глаза, старики переминались с ноги на ногу, желая одного: скорее бы уж кончилось это затянувшееся прощанье.

— Смотри не простудись, — с беспокойством напомнила мать. — Недолго ведь в такую адскую жару.

— Вода во фляжке, — еще раз предупредил отец. — Холодной не пей.

— И дынь не ешь. И салата из огурцов. Пожалуйста, Жаворонок, прошу тебя, ни в коем случае.

Паровоз испуганно свистнул. Все трое вздрогнули. Но поезд не тронулся с места.

— Ну, с богом, дочка, — собрав все свои силы и с мужественной решимостью кладя конец разговору, сказал Акош. — Господь с тобой, береги себя.

— Жаворонок! — зубами сжав кончик носового платка, чтобы удержать подступившие опять слезы, вскричала мать. — Доченька, как же ты надолго нас покидаешь.

— До пятницы, — удалось той наконец вымолвить слово. — До пятницы, всего на неделю.

— До пятницы, — отозвались отец с матерью, — до пятницы.

И в это мгновенье старенькие, низенькие вагончики неожиданно дрогнули и скрипя, шипя поползли вперед.

Поезд устремился вдаль, на просторы полей.

Девушка высунулась из окна, глядя на родителей. Прямо, неподвижно стояли они рядом, махая платками. Некоторое время она их различала, потом потеряла из виду.

Казармы, колокольни, стога сена, кружась, отступали назад, столбы бежали мимо. Лиловые цветочки кивали, пригибаемые ветром от поезда. Пыль и яркое солнце слепили глаза, а от дымной вони каменного угля она даже закашлялась. Все плыло, качалось вокруг.

Дочь была вся в отца. Обычно жила, как живется, со дня на день. Но сменявшиеся за окном картины, убегавшие поля привели на память то, чего никогда не изменишь, от чего никуда не убежишь, и сердце ее сжалось.

Она перешла к другому, закрытому окну, но увидала в стекле свое отражение. Она не любила смотреть на себя, это суетно, да и зачем?

И, словно спасаясь бегством, унося свою скорбь в укромный, надежный уголок, девушка по зыбкому полу вагона поспешила обратно в купе. Но сил не хватило.

Дойдя до отделения, где сидели молодой человек с сухощавым стариком священником, она не выдержала.

Глаза вдруг наполнились слезами.