Избранное

Первыми ее чувствами были испуг и удивление, что случилось, чего она боялась, чего ожидала не сейчас, а потом, по приезде, или еще позднее. Сама еще себе не веря и инстинктивно таясь, пытаясь заслониться от попутчиков, она поднесла было руки к глазам. Господи, какие слезы. Неужто такое море разливанное бывает на свете!

И платок уже не стала искать. Море ведь не осушишь. Стояла перед двумя мужчинами и плакала в открытую, почти бесстыдно упиваясь своим необузданным страданием, напоказ выставляя безутешное свое проклятие — безвольно и вместе вызывающе. Ей все равно было, что на нее смотрят. Да она и не видела никого. Зрение вновь и вновь застилала пелена слез.

Потом дыхание перехватила судорога, нервная и мышечная спазма. Словно ком застрял в горле, стянув его терпкой, как от вина, невыносимо горькой оскоминой.

Древнее действо — плач — разыгрывалось перед ее спутниками. Грудь вздымал один бесконечный титанический вздох, подергивающиеся губы тщетно ловили воздух. Несколько таких схваток — и стиснувшая ее судорога завершилась тоже мучительным, но благим разрешением от бремени.

Она припала к двери купе, чтобы облегчить себе эту тяжкую работу. Гримаса физической боли уже не кривила ее лица. Только жаркие потоки лились из глаз, изо рта, из носу, все слезные хляби разверзлись. И тело, здоровое само по себе, от плеч до колен сотрясал какой-то незримый, ей одной ведомый недуг: то ли смутное, безотчетное воспоминание, то ли недодуманная, но неотступно гложущая мысль: никакими воплями не выразимая душевная мука.

Она опустилась на сиденье. Большое ее лицо пошло пятнами от солнца, мокрый нос распух и побагровел. В шляпе с перьями у бедняжки был совсем маскарадный вид.

Читавший что-то молодой человек, смазливый и недалекий, отложил книгу на колени и уставился на рыдающую девушку. Несколько раз порывался он открыть рот — предложить помощь, недоумевая, что с ней такое: плохо стало или постиг один из тех ударов, о которых писалось в его глупых книжках.

Но девушка не удостоила его внимания. С откровенной почти неприязнью устремила она взгляд поверх его головы. Ведь все молодые люди, когда она на них еще смотрела, словно сговорясь, отводили глаза, с умышленной холодностью встречая ее попытки к сближению. И теперь она защищалась таким образом от них.

Молодой человек понял это и, не любопытствуя больше, опять погрузился в чтение. А девушка, переменив место, села напротив священника, который вел себя все это время так, будто не заметил ничего. Читал себе свой напечатанный красным шрифтом молитвенник, прислонясь головой к окошку, выходящему в коридор. Болезненное лицо его с выступающими скулами сохраняло полное спокойствие.

Сутана у него была поношена, даже без одной пуговицы; целлулоидный воротничок потрескался. Этот рядовой служитель могущественной церкви, который возвращался к себе в деревню, где состарился в делах любви и добра, догадывался, в чем дело. Но чувство такта повелевало ему молчать, а участие — не проявлять интереса. Он знал, что мир сей — юдоль скорби.

Только теперь поднял он на девушку свои голубые глаза, взгляд которых от постоянного созерцания бога приобрел необычайную остроту и проницательность. Но этот пристальный взгляд уже не задел ее. Наоборот, она почувствовала, как внутренний жар ее словно остывает, и сама благодарным взглядом ответила на это внимание.

Припадок прошел. Она не рыдала больше, только всхлипывала. Потом совсем успокоилась и стала смотреть то в окно, то на усталого, обносившегося священника, который в свои шестьдесят с лишним лет, на краю могилы достиг такой удивительной простоты, что и молча умел ободрить, поддержать, утешить. Они промолчали всю дорогу.

Спустя полчаса молодой человек встал, вскинул на плечо двустволку, взял охотничью шляпу с пером и вышел. Девушка простилась с ним кивком.

В Таркё священник ей помог вынести вещи. Дядя Бела издали уже махал рукой, стоя в бричке. Добродушное крепкоскулое лицо его, выдубленное здоровым ветром пусты, сияло. В зубах дымилась сигаретка. Он был заядлый курильщик.

Жаворонок наш улыбнулся. У дядюшки борода была красновато-рыжая, совсем как его излюбленный трубочный табак, который он всегда курил. Родственный поцелуй его тоже отдавал табачком.

И еще встречал ее Тигр — охотничий пес. Едва они тронулись, он побежал рядом с бричкой и не отставал до самого хутора.

Глава третья, в которой сообщается кое-что о первом дне папы и мамы

Отставной комитатский[8] архивариус, кишвайкский и керешхедьский Вайкаи Акош и супруга его, урожденная Божо Антония из Кецфальвы, все смотрели вослед поезду, который, пыхтя, уносился вдаль и вскоре превратился в дымную черную точку на горизонте.

Смотрели, уставясь в пространство, с тупой печалью людей, которых сразила внезапная потеря, не в силах сдвинуться с места, где последний раз видели свою дочь.