Избранное

Подавшись всем телом вперед, Ивица тоже застыл на мгновение, словно ожидая откровения святого духа, но, поймав себя на повторении этого традиционного жеста католических священников, устыдился: католицизм столь глубоко проник в его плоть и кровь, что даже в знаменательный час его полного отрицания владел юношей. В эту минуту в сознании Ивицы разгоралась жестокая борьба двух начал; она ошеломила его, и прошло несколько секунд, прежде чем он сумел сосредоточиться, но тут разум его заволокла черная пелена и, силясь избавиться от нее, Ивица напрягал все нервы и мозг. Между тем со стороны казалось, что Ивица растерялся, и всем стало неловко.

Первая фраза явно не удалась Ивице; весь вечер в голове его складывалась схема той речи, которую он должен был произнести, но теперь вместо негодующих и пламенных слов, бьющих по самому главному, основному, Ивица выдавил из себя нечто сухое, беспомощно-книжное, отдававшее унынием и скукой.

— Господа монсеньёры, дорогие мои кумовья жандармы, — начал он медленно, отчеканивая каждое слово, — нет нужды повторять факт, и без того известный любому образованному европейцу, состоящий в том, что покойные Лютер, Кальвин и Вольтер, а вместе сними и наш земляк Флациус Иллирикус, представлявший левое крыло протестантства, извели сотни гектолитров чернил, доказывая, что Рим — синоним всего, что лживо и порочно, и уж отнюдь не lux in tenebris[18], а, напротив, — олицетворение тьмы.

— О боже, что он несет, — загудели каптолские господа, опоясанные красными шелками, а пресвитер церкви Блаженной девы Марии доктор Гринтавец впился своими проницательными глазами в молодого человека и благоговейно приподнял двумя пальцами свой золотой крест, в точности воспроизводя жест усопших кардиналов, позы которых он имел возможность досконально изучить по портретам.

— Что это должно означать? О! О!

Публика попроще, теряясь в догадках, недоумевала, почему это юный оратор особо выделил жандармов, умолчав о прочих, но сохраняла на всякий случай спокойствие, не подозревая еще, куда гнет Ивица.

Один только Славко, печальный первослужитель, поднял утомленные веки, чтобы получше видеть Ивицу, над которым, как символ света, горела керосиновая лампа.

Ивица смутно чувствовал, что начало его выступления было неудачным, но, подбодренный внимательным взглядом Славко, решил продолжить свою речь и попытаться высказаться яснее.

— Господа! В свое время Штроссмайер[19] на Ватиканском соборе процитировал слова Лейбница[20] о том, что Рим — Римом, а Христос — сам по себе. Именно это хотел сказать и я. Выражая сущность этого тезиса, мне хочется подчеркнуть, что Христос не имеет абсолютно ничего общего с Римом и, наоборот, Рим не имеет ни одной точки соприкосновения с тем, что мы зовем Христом…

— Что это значит? Вообще, что вы хотите сказать, молодой человек? — встревоженные господа из Каптола покинули свои места, а доктор Гринтавец принялся бешено колотить по столу кулаком. «Это провокация! Наглая провокация!»

Славко тоже поднялся со стула, словно во сне: он был совсем растерян; вслед за ним повскакали из-за стола кумовья, тетушки, жандармы и девицы, началась невообразимая кутерьма, словно в комнату бросили камень.

— Что все это значит? Что вы хотите сказать! — истошно вопили господа священнослужители, отчаянно жестикулируя.

— Что я хочу сказать? А то, что вы не имеете ничего общего с Христом…

— Скандал! Провокация! — кипел гневом праведника пресвитер Гринтавец, с лицом еще более красным, чем его шелка, в то время как наставник Гробачевич тщетно пытался успокоить его. Несколько молодых людей в черных облачениях — безыменные, бледные и жалкие прислужники, неслышно просидевшие весь вечер, как тени из свиты господ монсеньёров, — в панике носились по комнате, бессмысленно размахивая руками.

— Что за безобразие? Здесь я хозяин! Моя власть! Я приказываю! — едва держась на ногах, приподнялся безнадежно пьяный кум Тичек; слюни текли по его подбородку, и он был не в состоянии решительно ничего понять; разумеется, он ни за что на свете не покинул бы своего места, если бы заплаканная и несчастная Цецилия не заставила его вмешаться в разыгравшийся скандал и как-то проявить себя.

— Я тут, прошу покорно! Я тут! Что такое происходит! Опять скандал? Опять демонстрация? А? Узнаю, смутьян негодный, твоих рук дело! — истошным голосом завопил кум Тичек, отец и хозяин дома, и без дальних слов цапнул сына за руку, будто перед ним был преступник, арестованный именем закона.

— Так-то ты меня отблагодарил? Так-то? А?

— Пусти! Что ты держишь меня? Я не ребенок, — Ивица с такой злостью оттолкнул отца, что тот зашатался, зацепился за стул и непременно упал бы, если бы его не подхватила Цецилия, испустившая истошный крик.

— Отец! Ивица, отец! — верещала Цецилия, а Ивица с вызывающей невозмутимостью стоял против черной группы каптолских господ и хлестал их словами:

— Что я хочу сказать, господа монсеньёры? Что я хочу сказать?

— Цыц, негодяй! Бездельник! Цыц! Убирайся вон! Вон! — заорал пьяный отец и бросился на сына.