Избранное

На исходе осени к Ярославу приехали гости: отец с матерью. Посыпались вопросы: почему сын не пишет, почему не приехал летом домой, почему его не видят ни в церкви, ни на лекциях, что же он делает в городе, если не занимается науками, и где проводит ночи? Ярослав не отвечал, — лицо его было страшно. Родители испугались сына! Старого рыцаря, закаленного в боях, впервые охватила дрожь — такими дикими стали глаза его нежного, его юного сына.

Рано утром отец и мать пошли в трактир. Дора еще спала, когда старики вошли в помещение, пропитанное винными испарениями; от пустых кувшинов поднималась кислая вонь опивков.

Отец и мать христом богом умоляли Дору отказаться от их сына, предлагали деньги, только бы она отвадила Ярослава от трактира.

— Я не могу оскорблять будущего магистра, — заявила Дора. — Я его не звала — сам пришел, сам пусть и уходит! Я не ворожея, не заманивала его, а потому и прогонять не могу. Сами посудите!

И она отвернулась от стариков, которые сидели на грязной, исписанной мелом лавке и тяжко вздыхали. Пани Магдалена вытерла слезы, а ее муж хрипло проговорил:

— Пойдем отсюда, мать! — И тихо закрыл за собой дверь.

Тем вечером Дора льнула к Ярославу нежнее прежнего. Позволила даже молодому рыцарю остаться у нее до утра.

Старый рыцарь из Ральца уехал с пани Магдаленой, написав сыну, чтобы тот заплатил учителям и возвращался домой. Но у Ярослава не было денег для уплаты, а домой возвращаться он не хотел.

Приближалась зима. Теперь Ярослав проводил у трактирщицы дни и ночи. Над ним смеялись, но правды не говорили. Он все еще полагал, что любят его одного, что сердце Доры пылает к нему такой же любовью, какую он испытывал сам. Но по утрам, когда он уходил от Доры и шел на рынок поискать охочих ростовщиков, Дора принимала клиентов. Сегодня одного, завтра другого.

Однажды Ярослав вернулся раньше обычного — стоял мороз, он продрог — и вошел в трактир. Тут он услышал вкрадчивый, бесстыдно-разнеженный голос Доры. Ярослав заглянул в ее каморку: на кровати, под шкурами с Дорой лежал мужчина. Один из тех, с кем Ярослав играл в кости…

Ярослав схватил нож со стола, на котором Дора потрошила рыбу, и всадил его лежащему прямо в сердце. Потом глубоко заглянул Доре в глаза и спокойно вышел. Только услышал вопли Доры: она кричала, что в ее доме — убийство, что она вернулась с базара и нашла в своей постели труп.

Ярослав пошел к замерзшей реке. Его следы на снегу были словно огромные черные четки. Он стал кружить по льду, будто что-то искал и не находил. Но вот он остановился, пристально вглядываясь в замерзшую гладь впереди: там ворон клевал мертвого голубя. Теперь следы Ярослава уже не описывали круги: они повели по прямой — к ворону.

И снова был вечер, и школяры, бакалавры, магистры, стражники и староста сидели у Доры «Гей, гей!». Говорили об убийстве, и кое у кого было неспокойно на душе. Другие же смеялись, пили и играли в кости. А Дора опять танцевала свой молдаванский танец с обнаженной грудью, поднятыми трепещущими руками, снова из уст ее вырвался крик «Гей, гей!». И как всегда упала она в объятья ближайшего гостя, но тут же и вырвалась из них.

Это был Ярослав. Мокрый, холодный… С него капала вода, и на полу образовались лужи. Мокрые следы вели от двери, мимо лавок и бочек, до того места, где он остановился.

— Ты весь промок, Ярослав. Но дождя-то ведь нет! — промолвила Дора.

— Снег идет. На мне растаял, — ответил Ярослав.

— И руки какие холодные!

— Я замерз — стужа, — сказал Ярослав.

Он схватил Дору и обнял ее — на сей раз иначе, чем всегда. Она задрожала.

— Ты как-то не так меня ласкаешь, Ярослав, — сказала она.

Но он сжал ее еще сильнее. По ее нагому телу пробежала дрожь. Тут Ярослав взял у одного из музыкантов флейту и сам заиграл. Гости вставали из-за столов — такой странной, дикой и жуткой была эта мелодия. И барабан гремел иначе, и струны скрипок зазвучали гневными тонами.

— Быстрей, быстрей! У меня нет времени! — вскрикнул Ярослав. — Дора! Дора! Гей, гей!

И Дора начала танец — совсем новый, такого никто из гостей еще не видел. Движения Доры были замедленны, чуть ли не опасливы, было в них что-то крадущееся, умоляющее, а флейта Ярослава высвистывала тихие звуки, похожие на крысиный писк. Бубен гудел, как на похоронах.

— Гей, гей! — властно воскликнул Ярослав, и Дора пала нагим телом ему на грудь. Он швырнул флейту на пол, растоптал ее.

Потом взял Дору за руку и двинулся с ней к выходу — мимо бочек, в степенном, галантном танце. За ними тянулись мокрые следы… Двери отворились, Ярослав поманил всех рукой и вышел с Дорой на улицу. За ними на лютый мороз вышли все гости со своими собаками, и странная процессия двинулась. Поначалу над ними поднимался пар, но постепенно люди коченели от мороза и лишь еле-еле могли следовать за Ярославом и Дорой, которые все танцевали… Так вышли на реку. Светил месяц, снег был бледно-голубым. На той стороне Влтавы в перламутровой дымке выступала молочно-белая башня новой, будто с иголочки церкви.