Избранное

Мариньола рассказывал, и в глазах его играли и переливались все приключения, выпавшие на его долю. Мы внимали речам монаха с бьющимися сердцами… И постепенно стало мне казаться, что цели, которые я себе ставлю, смешны и ничтожны, что привести к покорности строптивые итальянские города, присоединить два-три малых государства — мелко, что бесполезно воевать за крепости разбойных рыцарей в Чехии, когда перед истинным и великим императором встают цели более значительные. Казалось мне, что мой светлейший тезка Карл Великий совершил дело куда более великое. Что мне не сравниться даже с Эриком Датским{282}, ни с пресвитером Иоанном и что Марко Поло или вот этот тощий монах, сидящий тут передо мной, этот меланхолический Мариньола, прожили жизнь более полезную, чем я.

Поглядев на свою жену, что вместе со мной слушала рассказ монаха, как ребенок слушает сказку, я понял, что и она думает так же. Я почувствовал, что Мариньола ближе ее сердцу, чем я, что в этом сердце рождается огонь, какой никогда не пылал ради меня.

Когда после сих бесед мы удалялись на покой, на ложе, Анна еще долго говорила со мной о своих мыслях, и я заметил, что потом она долго не могла уснуть. Ее юная душа была растревожена. Я вдруг увидел некое таинственное родство между ней и теми людьми и странами, о которых повествовал монах. Это было то дыхание степей, что взметнуло ее волосы над болотами под Будой, то была ее любовь к верховым лошадям, ее тяга к равнинам и открытым горизонтам. Ее дурманил взгляд очей Мариньолы, очей, видевших так много из того, что она несла в себе.

И я взревновал. Мариньола был мужчиной иной породы, нежели я. Хотя и старше меня, он был красивей на вид. В своих рассказах он с охотой говорил о женщинах Востока. О магометанках под паранджами, о нагих индианках, об узкобедрых татарских княжнах, одетых в голубые шелка и отдыхающих на верблюжьих шкурах. О женщинах, что носят золотые браслеты над щиколоткой, и о других, что помечают цветными пятнышками подбородок и танцуют под звуки дудок танцы, похожие на волнение моря или движение налитых колосьев при легком ветре. Он говорил это так, что я понял, что он не отвергал любви этих женщин и его приключения были несколько обширнее, чем просто превратности путешествия. Не только глаз его получал наслаждение, обильно дарованы были ему и другие радости. Папский легат заходил в своих желаниях достаточно далеко, он домогался расположения женщин царского рода. Правда, это всё были татарки, индианки, представительницы народов, о которых мы привыкли думать как о диких. Но ведь и мы здесь были для этого гордого итальянца дикарями, которые хотя и совершают чудеса, чтобы выйти из пустыни, в которую поместил их господь, но и под парчовыми одеждами и золотыми башнями соборов все равно остаются, какими были.

Джованни Мариньола в скором времени снял свою монашескую одежду и оделся по придворной моде. На бедре у него висел кривой ятаган, подаренный ему татарским великим ханом. Королеве он преподнес, с моего разрешения, ожерелье из индийских жемчугов, которые, как он сказал, ловили в его присутствии на одном из сказочных островов в Индийском море. Я разрешил ему сопровождать мою жену в ее верховых прогулках. Но я уже размышлял, как бы мне убрать с дороги этого человека, при этом не выдав себя.

Итальянец Мариньола был, однако, дерзок и откровенен. Однажды случилось, что он сидел со мною за трапезой один. Закончив обед, мы встали и смотрели в окно на город. Прага была в тумане. Со стороны леса надвигался широкой полосой дождь, и синеватый дым из печных труб стелился по крышам. Ветер бил в окна…

Гость с минуту глядел на серый город, а потом вдруг яркими словами принялся живописать мне красоту моей собственной жены. Он говорил, что, сколько он ни путешествует, еще никогда не встречал женщины свежей, проще и мудрее одновременно и что, по его мнению, жалко, что такая девушка должна жить в нашем вечно хмуром климате, который погубит ее розовую кожу с оттенком червонного золота.

Я выслушал его речи спокойно, а потом спросил, не желает ли он получить в котором-нибудь из итальянских городов епископский престол. Что я на днях отправляю письмо в Авиньон и хочу просить у папы епископство для него, Джованни Мариньолы.

Мариньола нахмурился и, казалось, что-то обдумывал. Потом ответил, что он поразмыслит и даст ответ послезавтра. Его гордыня возмутила меня, и я сказал, что на размышления нет времени и я хочу ответ тотчас же.

Тогда Мариньола промолвил с презрительной усмешкой:

— Если разрешит королева, я уеду хоть завтра!

— Королева слишком молода, — отвечал я, — чтобы ей решать в подобных вопросах. Судьбу синьора Колы ди Риенцо покойница королева тоже не решала.

Пан Мариньола понял. Он поглядел на меня, и глаза его стали жесткими и враждебными. Он знал, что я велел заточить его земляка в Роуднице.

И тогда я взглянул на монаха в придворной одежде с веселой улыбкой, с беззаботной улыбкой, свойственной люксембургскому роду.

— Когда прикажете отбыть? — сказал теперь Мариньола.

— Когда найду для вас епископство!