Избранное

Варя открыла ворота. Чернушка не признавала в ней хозяйку: недовольно промычав, затрусила к речке. Мать рассказывала Варе, что весной, когда волки в молодом осиннике загрызли их Пеструшку, Козлодумов дал им на время дойную корову, только норовистую: чуть прозеваешь, уйдет бродяжить в огороды, а то и в лес.

Варя нарвала в огороде капустных листьев и побежала искать корову. Чернушка уже зашла в речку, жадно припала к воде. Подманивая ее капустой, Варя привела беглянку во двор и накрепко заложила ворота на засов.

Отец вышел на крыльцо и закурил трубку. Варя сидела в задумчивости под своей яблонькой. Платок, спадающий с ее плеч, как ему показалось, скрывал полноту. Где у него глаза были на станции? Жакетка-то у дочери была распахнута не от жары.

— Нынче в лесу, — сказал он, — обхаживая грибные места, слышал я частушку о том, что кутновская питерка принесет мальчонку.

Варя не расслышала слов отца и решила, что ей-то какое дело до новой озорной частушки. Молчание дочери Емельян Фомич принял за испуг:

— Не про тебя, часом, поют?

— Частушку? — переспросила Варя.

Емельян Фомич не видел, как дрогнули у Вари губы, как пальцы впились в платок. Он будто наяву слышал лебезящий голос Федоровны: «Разодетой приехала доченька. На учительское жалованье не накупишь столько обновок. С каких же это, интересно, шишей? Как родному брату советую — выдавай дочку поскорее от срама».

— Какой месяц? — Емельян Фомич схватил Варю за плечо. — Нагуляла с питерскими баричами!

Варя сбросила его руку. Произошло что-то чудовищное, невероятное, — она не ослышалась, нет. И это родной отец смел ей сказать…

Емельян Фомич огляделся по сторонам.

— Не будь дурой, в твоих ногах непочатый клад, только подыми. Позавчера на меже встретил Игнатия Ивановича. Ровно не заметил меня, повернул назад. Чую, на сердце у него черно. Сгонит. Махнет мизинцем, и мы пропали. Земля-то у нас козлодумовская. Не даст и засеянное убрать. А на своем лоскуте в четверть души не больно хлебом разживешься. Дай-то бог, чтобы он стерпел обиду, отошел. На него нет управы. В запой Игнатия Ивановича пристав прикидывается хворым или уезжает из уезда. На сто верст в окружности никто твоему будущему свекру не перечит, а тут такой конфуз. Если стерпел, видно, крепко ты полюбилась старику. Согласись, Варенька, потом поймешь, что я добра тебе желаю. Не чужой я тебе человек, а родитель. Прикинь-ка свое положение, всяк перед Игнатием Ивановичем шапку ломает. Из мужиков он пробился в люди, сколько нажил недвижимости, — Емельян Фомич не спеша стал загибать пальцы: — кожевенный завод, маслоделка, мельница, шесть домов в уездном городе… Согласись. Сама припеваючи будешь жить, и нам со старухой кое-что перепадет из козлодумовских сундуков. — Емельян Фомич понизил голос: — Обещал подарить качаловский дом, слышишь, тот самый. Разве тебе не радость, что мать хозяйкой войдет в помещичий дом? Знаю, не люб тебе Генка, рожей не вышел, гнусав, в башке полно опилок, да в твоем ли положении выбирать, богач сватается, да еще какой! На свадьбе Генку опоим. Федоровна востра умом. Она и надоумила, соглашайся. Бог даст, старик и сам скоро преставится. Два удара от запоя было, третьего не миновать. Сынок без характеру, приберешь к рукам. А барыне не обязательно любить только мужа, он в навозе пусть возится, а ты в Питер или еще куда… С деньгами-то все позволено.

В Варе боролись два желания: повернуться и убежать и второе, более настойчивое, — высказать все, что у нее накипело на душе. И это чувство взяло верх:

— Вот что, отец… Меня чужие и то так не обижали. Но я не о себе… Как это ужасно, что человек, который дал мне жизнь, растерял все человеческое, сам скатывается в грязь и дочь туда же толкает…

Прежде чем захлопнуть калитку, Варя оглянулась. Ей на секунду показалось, что у яблони стоит не отец, а Козлодумов, только ростом поменьше, в плечах поуже, но одежда и обувка козлодумовские: сапоги с лакированными голенищами, жилет, фальшивая золотая цепочка.

— Хорош отец, за купеческие обноски не прочь рассчитаться родной дочерью…

Прижимая к лицу платок, чтобы заглушить рыдания, она выбралась задворками в поле.

Долго она бродила по проселку, по тропинкам, протоптанным в лугах. От росы намокли туфли и чулки… Только когда под ногами зачавкала вода, Варя остановилась. В сгустившихся сумерках она узнала болото верстах в четырех от села.

Домой она вернулась только часа через два, уже затемно. Когда подходила к калитке, от изгороди отделился человек. «Не отец ли?» — мелькнула мысль. Но, вглядевшись, она побежала навстречу:

— Мама, какая я нехорошая, согнала тебя с постели!

Надежда Петровна прижала дочь к себе, укутала концом шали. Варя почувствовала, что лицо матери мокро от слез.

— Полно, девонька. До сна ли, горе-то какое к нам стучится! Зверем ревет. Напился. Частушку все пел про тебя. Орал до хрипоты, насилу угомонился, дьявол. Наверно, ее Федоровна сложила. Помнишь, как она рогульских сестер-близнецов Катасовых ославила?

— И про меня так говорят? — вырвалось у Вари.