Избранное

— Ух, мерзкая земля! — рычал Градич, когда они присели передохнуть. — Ни куста тебе, ни норы, совсем негде спрятаться, и есть охота, Милия… А не сварить ли нам твои ботинки? На них кожа есть, выйдет суп, супчик…

Но Поджанину было не до шуток. Сжав руками маленькую острую головку, он молчал.

— Вон вода какая-то, лужа ли, озеро, — продолжал Градич, у которого не хватало сил молчать, если он не спал. — Ей-богу, там и рыбка водится. Слушай, придумай что-нибудь, как нам ее на сушу выманить!

Поджаниы встал и там, куда указывала рука товарища, увидел в окутанной дымкой дали сверкающее в лучах заходящего солнца зеркало воды. Он торопливо извлек из кармана карту и разложил ее на земле. Упер палец в голубизну Салоникского залива, затем повел его к северу. Начал что-то высчитывать шепотом, точно колдуя, и вдруг громко воскликнул:

— Это — Арджан-озеро! От него до Салоник более ста пятидесяти километров… Быть не может, чтоб мы столько прошли.

— Да мы все двести отмахали, вот, глянь на мою обувку…

— Считай двадцать часов по… И если б мы шли напрямик…

— А мы и шли напрямик, они не дали нам свернуть ни вправо, ни влево.

— Значит, если это Арджан-озеро, то вон та гора — Каувлак-тепе, и если нам не соврали, что наши бригады дошли до Арджана, тогда… Тогда мы спасены…

Он дважды перевел взгляд от карты на лежавшее вдали озеро и обратно, а потом задумался, опершись на руку. Отяжелевшая голова его сама собою скользнула на расстеленную карту Балкан. Губы бессознательно повторяли странное это название — Каувлак-тепе, а из глаз выкатилась одинокая мутная слезинка и упала на голубое пятно, означавшее на карте Арджан-озеро.

Снег тает

Уже три недели, как Милош Анджелич покинул дом: его арестовали и увели в колашинскую тюрьму во время большой акции, в которой предполагалось до первого снега очистить край от «подозрительных элементов» и обеспечить успех облавы. Сейчас в доме Милоша у очага на буковом пне сидит его свояк, Михаиле Анджелич, сутулый, согнувшийся, упер лоб в ствол винтовки. Винтовка заряжена, пуля в стволе, стоит только зацепить пальцем курок — и грянет выстрел. Не шелохнется, словечка не выронит, но всем своим огромным усталым телом смутно, точно сквозь сон, ощущает и жадно впитывает приятное тепло, пар перекипевшей ракип и запах жженого сахара, смешанные с запахами тлеющей сосновой хвои.

Захмелел он немного от кружки горячего напитка, все его чувства словно бы стали хмельными, а бодрствует только острая восприимчивость к запахам, усилившаяся после долгого пребывания на горном воздухе. Впервые за полгода вступил он в обжитой дом, и уже с порога поразило его обилие запахов, к которым в прежней своей домашней жизни был он почти глух.

Неподвижными печальными глазами, которые только и остались живыми на его потемневшем лице, глядит он на жену Милоша — Нешу, как она, стоя на коленях перед очагом, мнет и давит тесто в лохани. То нагнет лохань вправо, то вывернет влево на неровном земляном полу — от этого кажется, будто кто-то тяжелыми башмаками стучит возле двери. Женщина спешит; когда он пришел, спросила — замешивать ему ржаного или ячменного хлеба, а он в ответ: «Ставь какой скорей поспевает, некогда ждать». У него в доме лохани были не такие мелкие и не так легко было их набок поставить — дно у них было широкое и устойчивое, замешивалось и съедалось много хлеба… Потом и лохани сгорели вместе с домом, и все миновало. Понеслось под гору, как норовистый мул!..

Снаружи ревела река, раздувшаяся после трехдневных дождей и подтаявшего снега. У каждой реки свой голос, отличный от других и непохожий в разных местах по течению, а ему доводилось слышать именно такой шум в ином месте, у иной воды. Так вот ревела Тара возле Матешева в конце января, в тот самый день, когда Шако-шофер под окнами штаба остановил машину с телами погибших партизан, которые из снега выкопали. Молча остановился и ждал, что выйдет Михаиле Анджелич в последний раз глянуть на сына Вою, студента-политехника, а Михаило тогда растворил окно и сказал: «Гони, Шако, чего ждешь. Мертвым от взглядов легче не станет». Машина со скрежетом и ревом, раздирающим сердце, рванула с места, и вскоре все стихло, шум Тары победил.

Хозяйка подняла с огня раскаленную черепицу, выложила на нее тесто, укрыла капустными листьями, а поверх них насыпала уголья. Разделенный огонь ослабевал. И снова отдался Михаило своим мыслям: вот так же его дочка Дара укрывала хлеб листьями тогда, после пожара, — противня не было, унесли его мародеры. Видел он ее после гибели Лакнча весною, когда она с пустыми, выплаканными глазами пришла его утешать… «Слыхал о Бато?» — спросила. «Слыхал», — ответил он. «И о Бранко?» — «И о Бранко. Остались мы с тобой вдвоем, и негоже нам расставаться». Однако расстаться пришлось. Полагали, что на час-другой вышло навеки. Пока он тратил время на каком-то собрании, ее захватили четники в пещере под Лисьей Грядой. Хотели повесить, пожалели — расстреляли, лежит на Брезе…