Избранное

«Ну уж нет! — сказал я сам себе с необычной решительностью. — Тут уж я тебя не послушаю, о спанье не может быть и речи».

И я встал, забывая, что при этом я прежде всего продемонстрирую свои рваные штаны. Застыдился, от этого смутился и раскаялся и готов был шарахнуться хоть в куст можжевельника — только бы исчезнуть с ее глаз. Но она смотрела на меня как-то особенно — с пониманием и сердечностью, которая растопила меня и подбодрила. «Если у меня есть что-то, чего действительно следует стыдиться, — подумал я, — так это стремление представиться не таким, каков я есть, а лучше и красивее. Это стремление надо всегда устранять, пусть излишней прямолинейностью, которая может показаться грубостью».

Для начала разговора я подыскал подходящий вопрос: когда они вернулись?.. Она ответила, что сюда они пришли вскоре после нас, а я удивлялся, до чего у нее сочетается тембр голоса и внешность. У нас это не частый случай. Затем я спросил, как обстоят дела с засадой на плоскогорье.

— Неясно, — говорит она. — Болгары уходят, но наверху остались еще немецкие палатки, и засаду наверняка держат. Но, наверное, сегодня туда пойдет наш патруль — если удастся пробраться между засадой и крутой скалой.

Если я еще что-нибудь спрошу — похоже будет, что я ее допрашиваю. А поскольку я не знал, что сказать, я замолчал, жалея, что, очевидно, этим и завершится наш разговор. Она сказала, что видела Мило, там, где мы его оставили, и перетащила его.

— У него тиф? — спросил я, потому что мой язык был настроен только на вопросительные формы.

— Вое говорит, что нет, но, говорит, он должен остаться у нас дней на десять. Мы будем ухаживать за ним, сколько нужно, вы о нем не беспокойтесь.

Я позавидовал Мило Обрадовичу и пожалел, что не я разболелся: я бы видел ее и оттого был бы счастлив, хотя бы на три дня вперед, как говорит Вейо Еремич.

— Как тебя зовут? — спросил я неожиданно.

— Вишня, — сказала она, а этот ее голос и облик сделали так, что у меня перед глазами возник сад у Лима и деревце, расцветшее в предгорье, — гладкий ствол розоватой коры и тонкие ветки, колышущиеся под легким ветерком. Сквозь ветви виден зеленый выгон в горах и очень голубой кусочек неба над лугом и соснами… Почему так — какой-то голос или какое-то имя создает иллюзию красивой, ясной картины, хотя этого больше нет?

— Послушай, Вишня, — сказал я, — если бы ты знала, какой хороший человек тот товарищ, там, который заболел, ты бы чаще навещала его и хорошо бы за ним ухаживала. Это бы ему помогло, знаешь, Вишня, потому что у тебя легкая рука и ты такая красивая… Нет, я это серьезно думаю, Вишня. — Тут я заметил, что ее имя, как сладкий фруктовый сок или как мед, липнет то к моим губам, то к языку, и поэтому я так часто должен произносить его. — Потому что, видишь ли, Вишня, у него часто наступает бред от температуры, а тогда у него все кружится в голове. А очень важно, что у человека вертится в голове. Если это какой-то приятный образ, как твое лицо, Вишня, тогда ему от этого бреда не может быть тяжело.

Она тихонько засмеялась и пообещала заботиться о нем.

Глаза у нее были затуманены, а лицо печально, как и накануне вечером. Я не хотел спрашивать, почему она грустна — одетая в траур, — наверное, потеряла кого-нибудь из близких. Вокруг нас сгущались тени и тишина, в которой слышалось неровное дыхание спящих. Какое-то время мы помолчали. Мои глаза отдыхали на ее лице, и мне было совсем хорошо. Смотри-ка, Вишня, выходит, можно и без слов, и без движений. Движения нарушают, а слова опасны, потому что либо связывают, либо разделяют, а разве это нам сейчас надо? Слова слишком остры и слишком определенны — зачем разрывать краткий миг невинного наслаждения? Сблизиться, больше чем есть, мы не можем; расставания же нам не миновать.

Словно читая мои мысли и соглашаясь с ними, девушка пальчиками обрывала душистую можжевеловую веточку и позволяла мне смотреть на себя. Иногда наши взгляды встречались, с невысказанным пониманием, словно говоря: «Вот тот самый хороший миг, которых не так уж много в жизни. К сожалению, он непродолжителен, зато долго будет помниться. И это хорошо, хотя куда лучше было бы обратное: чтобы он длился долго, а помнился мало. Скоро он кончится, и мы разойдемся в разные стороны. Спрятанный, как благо, мы будем носить в себе этот страстный трепет, окутанный легким можжевеловым ароматом».

Снизу на тропинке слышатся тихие мужские голоса. Проснулся Митар Милонич, и тут же вслед за ним Вейо. Я огляделся вокруг, они подтвердили, что солнце зашло и скоро наступит ночь. Вейо с улыбкой посмотрел на меня и негромко затянул речитативом, словно под гусли:

Когда-то солнышко согреет,
Когда-то вишня расцветет?..

Милонич откровенно наслаждался этой, как и любой другой, гуслярской песней. Вишня смутилась и покраснела.

— Ты, несчастный поповский выродок! — накинулся я на Вейо. — Ты мне заплатишь, и я найду твое слабое местечко.