Избранное

— Нет такой воды во всей округе, — подтверждает Кум, — целебная! А неподалеку у леворечан — катун [16]. Когда три сотни вооруженных васоевичей пробились через турецкий Санджак со знаменем в Сербию и тут же повернули обратно, турки заметили в Гилеве отряд леворечан и загнали в пещеру. Юнаки они в ту пору были, леворечане, защищались как надо. Кой-кого убили, двоих ранили — телохранителя черногорского князя из Цетинья и Велю Четкова Милошевича. И все бы они погибли там от жажды или нехватки патронов, если бы двое Лашичей не обшарили ночью пещеру и не обнаружили бы другой выход, о котором турки не знали и часовых не поставили. Выбрались Лашичи, за ними леворечане — оставили в пещере мертвых и раненых, чтобы не менять здорового на больного и свою голову на чужую. Веле Четков, раненый, заполз на заре в лопухи, искал воды напиться и принести раненому другу. А турки, заметив, что из пещеры не стреляют, кинулись в атаку. Закололи раненого телохранителя князя, отрубили головы убитым и кинулись в погоню за живыми. Веле Четков остался в лопухах, возвращаться в пещеру было уже незачем. И тут на него набрела турчанка. Чтоб не выдала его, Четков назвал ее сестрой и просил помочь. Они с мужем спрятали его, ходили за ним, пока не поправился и мог держаться на лошади, переодели в турецкую одежду и проводили до Полины, к Джукичу, знакомому мусульманину. Джукич отправил его дальше, в Крале, а краляне на Маргариту. Прибыл он на Маргариту в Петров день, на престольный праздник. Проводили его к источнику и оставили по его просьбе. Все знали там, что он погиб и оплакан, и потому, увидев его, решили, что это привидение. Ну, а потом начался веселый пир со стрельбой.

— Занятная байка, — говорит Шумич.

— Не байка, а чистая быль! — сердится Кум.

— Чем ты докажешь, что так было?

— Моя мать внучка Веле Четкова. И бабка, его родная дочь, жива — ей за семьдесят, а все зубы целы. Не лжет ни корысти, ни славы ради. Да и какая уж тут слава?

— Все равно похоже на байку, — твердит Шайо.

— Похоже на редкий случай, — возражает Кум.

— Потому и рассказывал, что редкий случай, или еще почему? — спрашивает Шумич.

— Просто чтобы видели, как может человек всплыть, когда уже потерял всякую надежду.

Эта глупая попытка васоевичей перейти в Сербию и оказанный им позорный прием случились не так уж давно, во времена князя Михаила и генерала Алимпича. Маркс и Бакунин готовились в те годы основать Первый Интернационал. С тех пор мы вроде двигались вперед быстрее, чем раньше, но доказать, что этот прогресс был односторонним и, собственно, заключался в смене униформ и колес на средствах передвижения, не представляет особых трудностей. На Западе их меняли скорей, и потому им удалось захватить Чакор и заполонить Великую — дрожит земля, угибается шоссе и оглушают сирены. Навстречу нам с Иван-поля спускается немецкая дивизия с самоходными орудиями, бронетранспортерами и танками. Машины на новых покрышках мчатся одна за другой, крытые новым брезентом, смазанные, отполированные, отрегулированные. Одни тянут за собой прицепы с боеприпасами, другие — орудия, третьи — катушки для связистов. На скамейках сидят солдаты под скрупулезно упакованной амуницией, безличные, бездушные, застывшие, будто и сами машины. Смотрю им в глаза, но это, по сути, не глаза, а кнопки на машине. И эти машины дешевле всех прочих, произведены заводами из легко добываемого сырья, которое само себя предлагает.

Оглушенный грохотом, треском, гудками, раздавленный надвигающейся махиной, я заболеваю от безнадежности, от немощи, от собственных укоров и раскаяния и спрашиваю себя снова и снова: «Как человеку защититься от машины? — Никак! — отвечаю. — Нет ему спасения. Ему ничего не остается, как создать машину самому. Нельзя посылать людей на людей, человек не станет убивать человека, даже обороняясь. Не может быть тотальной войны без машин. Человек с радостью убежит куда глаза глядят, только бы не видеть лужи крови. Душа не позволяет, мешают остатки человечности, соучастия, милосердия; память о чьих-то благодеяниях, иллюзия братства! Чтобы избавиться от этого, делают машины. Это то, что я своевременно не понял!..»

Я пришел из тылов оккупированной территории, обремененный эпическо-племенными предрассудками «гуслярной» человечности и преданности, доверчивый, с устаревшими понятиями десятилетней давности, и обругал бога малому богу, который только начинает делать машины из неподходящего сырья, хотя и знает, что опоздал. Потому и не удивительно, что меня приняли неласково и едва дождались удобного случая, чтоб от меня избавиться. Могло бы кончиться и хуже.

II

Рядом со мной сидит Видо Ясикич, согнулся в три погибели, смотрит, вздыхает. Я кладу ему на плечо руку — надо же как-то подбодрить парня. Спрашиваю:

— Тебя за что посадили?

— За печать.

— Красную?