Избранное

— Не знаю, чему вас там в ваших школах учат, — бубнил он сердито, — а только я как гляну на мальца, сразу знаю, какой из него гусь вырастет. Вот, к примеру, Рома, работник мой. Уж такой никудышник, такой никчемный человек, дальше некуда. Его бы по деревням на веревочке водить с ульем за плечами, народу показывать… Или тот!.. Выдал я свою Ану замуж… Лучше бы мне ее живьем в землю закопать. Как повадился этот Батош к нам на двор ходить, ну, будто нанялся, с утра до ночи торчит, я сразу сказал: куда ж это годится? Молодой мужик, а ленив, как сом! Я ему говорю: совесть-то у тебя имеется или нету? Перед людьми бы постыдился! Что твоя родня говорить станет? Какой слух обо мне по округе пойдет?.. «Либо, говорю, чин чином подойди к дочке как положено, либо убирайся со двора, и чтоб ноги твоей тут не было! Да смотри у меня! На глаза не попадайся!» И бабам своим строго-настрого наказал не привечать его. А они мне: «Как же не привечать? Он парень красивый, богатый!» То да се, да ступай, мол, не суйся, мол, туда, в чем ничего не смыслишь. Ну, когда я дома бывал, он и близко около двора не показывался, ему, видать, тоже неловко. Но как только я на мельницу или в поле, он тут как тут. И года не прошло, как дочка моя обрюхатела. «Ах вы, говорю, стервы поганые! Что ж вы наделали? Только позору в дому нам и недоставало!» Призвал я его, а он этак головой водит, будто шея у него зудит, а почесаться стыдно… Что ты будешь делать? Пришлось за него отдать Ану…

— Дура она, твоя дочка, а не баба! — вмешалась мать. — Я бы с таким и часу под одной крышей не сидела! Разрази его гром! Дом у него, того и гляди, завалится, а он и в ус не дует, да еще землю распродает, у детей хлеб отнимает. Шляется по корчмам, каждый день приходит в стельку пьяный! Да с таким мужиком не только есть из одной миски, ходить по одной половице и то противно! Тьфу! Проказа! Я бы его кипятком ошпарила! Ей-богу!

— Это бы еще ничего, — вздохнув по-стариковски, сказал Думитру и обстоятельно продолжал свой рассказ: — Это еще только цветочки… Так оно, может, и положено, раз вышла за такого, то и терпи. А вот послушай, что осенью стряслось. Продал он свой участок в Сорци, за девять тысяч продал. Ну, шесть ушло на долги, налоги, а остальные он себе взял. И запил, да так, что не приведи господь. Ана прибегает ко мне, плачет: «Батя, что же делать? Детки с голоду пухнут, а он деньги пропивает!» Ах ты, думаю, гад ползучий! Кривая душонка! Ну, погоди у меня! Бегу к старосте, беру понятых и среди ночи заваливаюсь к нему — днем-то его хрен в дому застанешь! Лежит, развалившись поперек кровати как барин, храпит. Подняли мы его. «Так и так, говорю, пришли мы к тебе за деньгами, чтобы дети твои да жена не сидели голодные. А добром не отдашь, заберу барахлишко и увезу дочку с внучатами к себе, — и пропадай твоя голова. Откуда ты выискался такой на мою шею?» А он мне: «Проваливай к чертям! Не имеешь полного права, потому как я хозяин в дому, чего хочу, то и делаю». Привел я жандармов. Собрал вещички, чтобы, значит, везти к себе, а дочка вдруг уперлась: «Не поеду!» — что ты будешь делать… Оконфузила перед народом… Вот какая история вышла!..

Мужик помянул всех святых от первого до последнего колена, всех чертей до единого, да еще и тележку, на которой они ездят, — все это он отрядил дочке и тут же замолк, понурив голову.

Когда он снова заговорил, голос у него был тусклый, поникший, слабый, будто говорил он через силу. Он сидел, облокотившись, за столом, зажав ладонями щеки, и тихо плакал. Изредка он вскакивал, ударял по столу кулаком, опять садился. Постепенно он успокоился, обрел голос и снова рокотал на весь дом, будто лавина камней сыпалась с гор.