Избранное

Бэхтуру (тогда его звали Виктором) было лет пять-шесть, когда к ним однажды ночью пришли незнакомые люди и стали, расхаживая по дому, торопить отца, чтобы он поскорее одевался. Это он отчетливо помнил. Отец, надев свой теплый дэли, не успел даже как следует подпоясаться кушаком. Мать всхлипывала у кровати. Отец хотел было надеть свою шапку, но почему-то передумал и засунул ее под мышку. Подойдя к проснувшемуся и удивленно прислушивающемуся сыну, он поцеловал его в обе щечки, затем направился к плачущей матери и стал, как бы уговаривая, гладить ее по волосам. «Ничего, скоро меня освободят… Не беспокойся…» — сказал он.

Потом заскрипели сапоги — отец ушел вместе с незнакомцами. С тех пор он так и не вернулся. Все это Бэхтур помнит яснее ясного, как будто это произошло вчера.

Вскоре после той ночи их попросили из казенной квартиры, и пришлось им с матерью жить где попало, нанимая жилье у разных людей. По сей день они так и не имели собственной крыши над головой. Нередко им нечем было даже растапливать печку. Тогда маленький Бэхтур бегал на железнодорожную станцию имени Сухэ-Батора и собирал остатки рассыпанного там каменного угля. А сколько было таких дней, когда им приходилось питаться только головами да требухой забитого скота…

Однако жизнь их не сломила! Мать, расставшись с театром, пошла работать на фабрику по очистке шерсти. Там она познакомилась с одним толстяком, занимавшим административную должность, и вышла за него замуж.

После замужества мать за три года родила троих ребят, и они зажили вполне сносно. Однако отчим не стал усыновлять Бэхтура, из-за этого мать ссорилась с ним. А в один из дней он запихал свои вещи в чемодан, сел на него, закурил и, сказав: «Я ухожу! Искать меня не надо…», исчез бесследно.

Бэхтур успел хорошо узнать характер и повадки отчима. Тот никогда не ходил в другие семьи и к себе никого не приглашал. Дверь у них почти всегда была заперта. А если где-нибудь у соседей муж избивал жену и оттуда раздавался крик о помощи, то он никого не выпускал из дома, приговаривая: «Какое нам дело до них. Пусть хоть убивают друг друга!»

Короче говоря, этот человек думал только о себе и никому и ничему не верил. Даже покупая в магазине какую-нибудь одежду, он все пуговицы пришивал заново — нитками из сухожилий животных.

Глядеть на то, как отчим обращался со своими малыми детишками, было просто смешно. Мать сообщала ему, что они начали говорить, а он в ответ только мычал что-то, но никогда сам не брал их на руки. Бывало, конечно, что он нянчился с ними, однако стоило им заплакать, как он быстренько вручал их жене и исчезал.

Бэхтур относился к нему безразлично, хотя с приходом отчима что-то в нем неуловимо изменилось. Он меньше стал радоваться и смеяться. Может, поэтому он особенно и не сожалел, когда тот бросил их. Наоборот, ему показалось, что в доме стало просторнее и светлее.

Правда, ему было жалко мать, которая с грустью и печалью глядела ему вслед, окруженная своими малышами.

С уходом отчима все заботы легли Бэхтуру на плечи. Ему пришлось оставить техникум, где он учился, и податься на стройку, в рабочие.

Отчим ничему не учил Бэхтура, но он, наблюдая за этим человеком, видимо, многое понял. Сколько их на свете, таких эгоистов, которые вроде бы никому и не вредят, держась особняком, и живут припеваючи. Умные люди, сталкиваясь с ними, легко распознают их нутро и стараются держаться подальше.

…Дамдин выжал свою клетчатую рубашку, повесил ее на веревку и на этом закончил стирку. Удовлетворенный сделанным, он уселся на кровать и посмотрел на Бэхтура. Тот улыбнулся ему, словно говоря: «Молодец!», и заиграл на гармони.

Дамдин любил смотреть и слушать, как Бэхтур играет, но больше всего его удивляло, как тот ловко перебирал пальцами клавиши. Он и сам пытался научиться играть и после долгих мучении стал еле-еле выводить мелодию одной старинной песни: «В сте-пи… при-воль-ной… вырос… мой… ры-жий… ска-кун…» Быстрые мелодии у него не получались.

Дамдин слушал, слушал Бэхтура и решил сам поиграть:

— Дай-ка! Я сейчас свою песню…

Но тот заторопил его:

— Э-э нет, дружок, в следующий раз, а то поздно будет… Вечерами в баню не протолкнешься…

Пришлось подчиниться, и они вскоре уже шагали по улице.

В это время Чогдов сидел на центральной почте и писал письмо своей возлюбленной, которая учительствовала в худоне. Он никого не замечал вокруг, хотя народу здесь было много. «От бедного Юндэна дорогой моей Хоролме!»[66] — начал он и надолго задумался…

Юндэном он был сам, а Хоролмой называл свою возлюбленную. «Ах! Какие ямочки появляются у тебя на щеках, когда ты улыбаешься!» — подумал он и вздохнул.

…Чогдов, когда работал в аймачном клубе, много раз выступал в роли Юндэна, а его возлюбленная играла Хоролму, коварную и злую наложницу князя, пытающуюся любыми средствами помешать счастью Юндэна. Роли ролями, но их исполнители смотрели друг на друга влюбленными глазами. Любовь их с каждым днем разгоралась, а тут Чогдов подался в город, договорившись с ней, что как вернется, так сразу сыграют свадьбу.