Избранное

Дорлиг закуривал одну папиросу за другой и, не докурив до половины, бросал прямо через чайный столик к печке. Это у Дорлига было признаком скверного настроения. В спокойном состоянии он выкуривал папиросу до самого мундштука. Уж Дулме-то это было хорошо известно. «Что-то случилось», — подумала она, но расспрашивать мужа не решилась.

Дулма работала учительницей в начальной школе. Каждое утро она становилась учительницей, которая учит тридцать чужих детей, а вечером, переступив порог собственного дома, превращалась в мать двоих детей. Что делает ее муж, где он работает — об этом она узнавала случайно, из его разговоров с посторонними людьми. Дорлиг очень редко делился с ней. Да если и говорил о своей работе, то очень односложно: «Опять ругали. Надоело…» Дулма догадывалась о неудачах мужа, постоянно страдая от мелких ссор.

Она вымыла посуду, развела огонь, сварила чай и приготовила ужин. Неожиданно в дверь заглянул сосед. Дорлиг очень обрадовался, тут же вытащил и поставил на стол бутылку. Они выпили по рюмке, и Дорлиг, захмелев, стал жаловаться:

— Знаешь, меня уволили с работы, лишили семью последнего куска. Отстал, говорят. А я считаю: ничего они не понимают. Вот ездил я в командировку в худон. Так я в доме, где ночевал, заставлял всех — и старых, и молодых — делать по утрам зарядку. Разве это не культурное воспитание масс? Я, убеждал людей, что надо увеличить поголовье верблюжьего стада, объяснял, что нужно получать от каждой верблюдицы не менее двух верблюжат. А недавно ездил по худонам — руководил постройкой загонов. Ведь, если возрастет поголовье верблюжьих стад, нужно подготовить место для молодняка. Но наше начальство ничего не поняло. Не оценили моего усердия.

Сосед подумал, что Дорлиг мечтает о несбыточном, но все-таки решил поддержать друга:

— И то правда. Если верблюдицы начнут приносить по два верблюжонка, в нашем айле сразу увеличится верблюжье стадо.

— Ну в том-то и дело. — Дорлиг широко открыл глаза. — Да только трудно проводить в жизнь новое с людьми, которые не хотят работать согласованно. За себя я не боюсь. Все же какой-никакой, а диплом у меня есть. Неужели я останусь без дела? — отрывисто сказал он и притопнул ногами, точно в такт какой-то песенке. Дулма, которая сидела в сторонке, проверяя тетради учеников, не могла не слышать слов мужа. Она только подумала про себя: «Что он затевает? Непонятно. То ли ехать куда-то собирается, то ли здесь решил устраиваться на работу… А впрочем… разве его поймешь…»

Утром, когда Дулма открыла дымник и стала растапливать печь, Дорлиг раздвинул занавески у кровати, вытянул руки с короткими узловатыми пальцами, потянулся, закурил папиросу и сказал:

— Я теперь безработный и могу спать хоть до полудня, так нет, проснулся ни свет ни заря.

Сказал он это очень добродушно — видно, не сомневался, что надолго без работы не останется. Дулма тихонько вздохнула и промолвила:

— Ну что ж…

Это означало: «Ты все равно меня не послушаешь».

Пуская струйки папиросного дыма, Дорлиг обдумывал план действий: «Я нигде не пропаду. В городе у меня есть знакомые. Можно обратиться к Жамцу, он начальник, подыщет какую-нибудь работу. Жамц любит поесть — когда режет жирную грудинку, так и сияет от удовольствия, а тетушка Дэжэ так просто едва в двери проходит. Хорошая женщина, характер у нее как сахар. Сегодня же надо написать письмо Жамцу. Он, возможно, найдет мне работу у себя». Дорлиг бодро вскочил с кровати, поспешно выпил чаю и вышел на улицу.

День стоял удивительно ясный. Люди давно уже разошлись на работу. Было тихо. К новым кварталам маленького городка строители тянули линию электропередачи. Один из электриков работал на самом верху на столбе, другой на земле раскручивал моток провода. Они громко переговаривались, Дорлиг посмотрел вверх, где работал монтер, и подумал: «Опасная работа, упадешь с такой высоты — костей не соберешь». И зашагал дальше, распахнув широкое черное пальто.

Старик Санж, возивший воду для школы, неторопливо погонял верблюдов, которые тащили повозку с железной бочкой, и громко пел:

Дай железную повозку,
Привезу тебе дрова,
Дай сестру свою родную…

Он не допел последней строки, а тихо прошептал ее и запел следующий куплет:

Дай казахскую повозку…