Избранное

— Ну, братец… ты провалился!

И, грубо выругавшись, он сурово прибавил:

— Парень ты бедный, трудно тебе, знаю, но учишься ты превосходно; только зачем болтать лишнее? Если дурак утверждает, что ты неправ, и если этот дурак — твой экзаменатор, закрой рот и молчи. Ты провалился на экзамене потому, что читал новое издание, а у него есть только то, которое он еще в школе вызубрил. Не знаю, что ты ему еще сказал, но он утверждает, что ты наглец и слишком много говоришь. Круглый невежда, тут уж ничего не поделаешь!

Я был ошеломлен. Все закружилось у меня перед глазами, я побледнел как смерть.

Я отправился домой.

Наступила уже ночь, свеча догорела. Я лежал, растянувшись, на постели, не снимая башмаков, в смятой шляпе. Мой мятежный характер вполне определился.

Почему все люди, думал я, обвиняют меня в том, что я много говорю? Почему и друзья, и едва знакомые мне лица, и невежды, и образованные люди, и подлецы, и кроткие от природы, и злостные банкроты, и начальники канцелярий, и профессора, и дети — все, все обрушиваются на меня, лишь только я заговорю? Разумеется, я ясно видел всю несправедливость, которую они учиняли надо мной.

В нашей столице, где живут выскочки, торгаши, проходимцы, демагоги, хитрецы и невежи, умственные способности людей в основном ниже среднего уровня. От них так и веет пошлостью, обыденщиной. В вялом, ленивом уме горожанина не рождаются оригинальные мысли. То, что волнует тебя, кипит в твоем сердце и так и рвется наружу, как яркое живое пламя, твоего собеседника озадачивает, вырывает из столь привычной для него счастливой спячки, заставляет даже страдать, потому что твои рассуждения мешают его рассудку плестись по проторенной дорожке. Итак, индивидуальной точки зрения, глубокой, облеченной в энергичную форму, уже достаточно, чтобы воздвигнуть перед ним преграду, преодолеть которую он может только путем тяжелого труда и ценой жестокого падения. Вот, должно быть, что означали утверждения людей, будто я слишком много говорю. Одна фраза или двухчасовая беседа производят на них одинаковое действие: если ты пробуждаешь собеседника от столь привычной для него спячки, заставляешь его задумываться, лишаешь его спокойствия, — он делает вывод, что ты слишком много говоришь. Сам же он может целыми днями досаждать тебе своими разговорами, причем то, что он болтает, — настолько тривиально, что может прийти на ум каждому кретину: это легко, это спокойно, наивно, старо и всем давно известно. Это не пробуждает мысли собеседника, не воодушевляет его, не будоражит его вялого ума, сам же оратор считает, что он говорит мало, с достоинством и весьма убедительно.

Когда же я понял, наконец, за что все так преследовали меня, было уже поздно: раньше я только возмущался, теперь же душа моя была отравлена презрением и отвращением к людям.

Возмущение восстанавливает тебя против людей, отвращение к ним подтачивает твои силы, а презрение отчуждает от них. Ты чувствуешь себя чужим и как бы обособленным и среди близких тебе и среди толпы. Кажется, что все говорят на незнакомом тебе языке, и ты понимаешь только отдельные слова. Люди ведут почти животную жизнь: она не уродлива, но и не красива, не честна, но и не бесчестна, не хороша, но и не плоха. Они словно машины, которые крошат, мелют, размачивают, заквашивают, рассыпают, жгут и двигаются; одни гибнут, других калечит жизнь, третьи влачат жалкое существование, и лишь очень немногие бессознательно спешат в бурном потоке событий, сметая все, что встречается на их пути, и, увлеченные вихрем мелких, грязных страстишек, не отдают себе отчета в том, откуда, для чего и куда они идут.

И вот я замкнулся в себе, замолчал; я только смотрел, улыбался и слушал.

Мое молчание было таким упорным, что приятели начали шептаться:

— Ученый поглупел: теперь он только и знает что бормотать «да» или «нет».

«Что же это за люди, — думал я, — какие же это друзья? Когда я делюсь с ними своими мыслями, они обвиняют меня в том, что я слишком много говорю, а когда молчу — утверждают, что я глуп».

Позже они распустили про меня слух еще более нелепый. Раньше он был слишком болтлив, говорили они, а теперь слишком молчалив, «несомненно, это стадии сумасшествия».

Когда этот слух дошел до меня, я пожал плечами и, решив, что одни мои приятели слишком уж злы, другие глупы, третьи чересчур темпераментны, а четвертые вялы, очень спокойно сказал самому себе:

— Разумеется, сначала они держались со мной как знакомые, потом как приятели, еще позже как друзья, а теперь относятся ко мне как братья.

Я выдержал экзамен на докторскую степень с большим успехом.

Диссертация моя была не совсем обычной. В ней отразились многие мои наблюдения и многое из того, что я прочитал.