Избранное

Едва забрезжит заря, глядишь — а она уже идет по лугу, ступает медленно-медленно; лицо у нее бледное, под глазами темные круги. Идет, идет и вдруг остановится где-нибудь на холме или у ручья. Прислушивается и стоит неподвижно целый час, а то и больше. Ветер колышет колосья. По камешкам журчат быстрые воды родников, и кажется, словно бубенчики звенят вдали.

Потом Султэника рвет цветы; сорвет — и тут же бросит; щеки ее горят, она будто пробуждается от глубокого сна. Глаза сверкают, как сталь на солнце.

Жоица, дочь Бачиу, рассказывала, что как-то ввечеру, на закате солнца, встретилась ей Султэника; стоит девушка на вершине холма, что отделяет реку Вылсану от реки Доамны, прислонилась головой к высокому кресту и глядит невидящими глазами на багровое зарево заката.

Обессиленная от дум, возвращается Султэника домой, потупив взор; к горлу у нее будто комок подступает, ее томит жажда. И если по пути ей встречается родник, она пьет, пьет, пока дыхание у нее не перехватит. Потом, набрав в ладони ледяной и прозрачной, как алмаз, воды, плещет себе в лицо.

Упаси нас бог от деревенских сплетен и от зависти негодных и недобрых людей!

Стоило только этой доброй девушке, которая не пожалела бы и последнего куска для ближнего, показаться людям на глаза, как они начинали шушукаться и злословить.

И как только они не старались очернить ее!

— Это Султэника-то красива? Как бы не так!

Рябая Илинка скорее голову дала бы на отсечение, чем признала, что Султэника красива.

— Гордячка эта Султэника, а у самой не все дома, сразу видать. Идет, еле земли касается. А только хорошей жены из нее не выйдет, — повторяла дочь Чиауша повсюду: у колодца, на танцах, на посиделках. — Чем мой брат нехорош? Почему она отказала сватам? Парень он статный, не пьяница, не бабник, не буян какой-нибудь! Слава богу, в достатке живем. Вот глупая, спесивая девка — отказывается от своего счастья! Голь перекатная, а туда же — нос задирает… Господи, что только она вытворяет!

Многие парни тоже осуждали Султэнику. Экая дикарка нелюдимая, ото всех сторонится, словно от прокаженных! Разве грех девушку поцеловать в сахарные-то уста и приласкать неплохо — грудь у нее такая нежная!.. А уж известно, какова молодость: сначала играючи парень с девушкой встречаются, а потом не на шутку друг другу приглянутся, и в конце концов все устраивается как тому и должно быть. А батюшке только того и надо! Соединить любящие сердца, да и все тут! Иначе прокукует кукушка старой деве — не войти ей в мужний дом хозяйкой!

V

Из корчмы доносятся гиканье танцующих и пистолетные выстрелы гостей, приглашенных к Николе Греку.

Ветер завывает так страшно, что дрожь пробирает. Снежная крупа барабанит в окна дома матушки Станки.

Султэника поднимает голову с колен матери, прижимается к старухе, обхватив ее за шею руками, розовыми от бликов огня, и пристально всматривается в ее увядшее лицо. Губы Станки дрожат. Она слышит, как Грек веселится, и горькие воспоминания гнетут ее.

— Эх, родная моя, — говорит матушка Станка, — вот батюшка читает евангелие и сказывает, что надобно терпеть и терпеть… Так, батюшка, верно… Ведь спаситель наш с кротостью сносил и плевки, и побои, и крестные муки… Но как подумаю я, доченька моя, о покойнике муже и слышу, как ликует его враг, я обливаюсь слезами, проклинаю злодея и прошу господа бога покарать его.

Султэника так крепко стиснула кочергу, что она задрожала в ее руке.

— Жить больше невмоготу, — снова заговорила старуха. — Смотрю я вот на тебя и не знаю, что с тобой станется? А ведь у нас-то прежде, при отце-то покойнике, сколько всякого добра было: скотины много, амбары, бывало, от зерна ломятся; всякой живности во дворе полным-полно. Коровы так мычали, что хлев дрожал. Иной раз начнут баловаться и носятся стремглав от одного забора к другому, задрав хвосты, а хвосты-то толстые, как дубинки! Шестеро батраков не могли справиться с ними, пока они сами не уймутся, встанут, поглядывая на хлев, а тогда уж стоят себе спокойно да качают головами и всовывают язычище то в одну ноздрю, то в другую. Отец-бедняга с гордостью смотрел на свое хозяйство — честно было нажито богатство. Как сейчас вижу я его: заложит руку за широкий темно-синий кожаный пояс и спешит то туда, то сюда. Вот уж был работяга! Никто в деревне не мог с ним сравняться! За плуг возьмется — рукоятки трещат, ударит мотыгой — она вся так и врежется в землю! Коса в его руках резала, как бритва. Ты была тогда малютка, шалунья. Как увидит отец, что бежишь ты навстречу, протягивая к нему запачканные ручонки, сердце его радовалось, прямо так и таял мой Киву…

— Бедный отец!

В печи пылает огонь. Сквозь оконные стекла едва виднеются холмы, покрытые снегом.