Избранное

— У меня да чтоб Юли отняли?! — смеялся он раскатисто, так что даже слезы выступили. — Это ж надо, что надумали, сударыня!.. Мою Юли?.. Наше с ней место в одной постели и в одной могиле, и косточки наша положат рядышком! Эк что наговорили, сударыня-душенька!

— Замолчи! — вспыхнув, прошептала девушка.

А Ковач-младший все веселился безудержно, шлепал себя по бедрам, и слезы текли у него из глаз.

— Чего разнюнился! — сердито шепнула ему на ухо Юли. — Зачем кому ни попадя видеть, что ты счастливый такой.

Исполин обхватил ее за талию.

— Не уйдет она от меня, дорогая сударыня, даже если б веревкой ее волокли! — проговорил он чуть потише, заметив, что многие из гостей к ним потянулись. — Петлю у нее на шее затянут, и то не пойдет!.. Да пусть хоть кто испытает, я не обижу.

Рыжая бабенка побледнела.

— Ну, и уверены же вы, господин Ковач!

Исполин внезапно отпустил Юли, наклонился и обе руки положил на плечи рыжей гостьи.

— Меня, сударыня, ни одна живая душа еще не обманывала, — проговорил он медленно, погрузив в ее глаза влажно-голубой взгляд, — ни те, что мясо едят, ни то, что зеленью пробавляются, понятно вам, сударыня?

Вокруг них уже толпилось пять-шесть мужчин, стали подходить и женщины.

— Что это тут испытать предлагают? — раздался вдруг голос.

Юли повернулась стремительно, как ужаленная.

— Ну-с, что нужно тут испытать, господин Ковач?

— Можно ли переманить от него эту малютку Юли! — объяснила рыжая остановившемуся возле нее Фери Беллушу. — Потому как я сказала ему, что…

— Переманить любую женщину можно, — решительно объявила корчмарша, которая от первого же стакана вина вошла в раж и стояла теперь перед всеми, распустив волосы и сбросив с ног туфли.

— Ну, оно так, да не так…

— Нет, так! — вскричала корчмарша. — Любую! Только подход знать нужно. Я-то уж повидала кое-что в жизни, господин Ханак. И так вам скажу: нет нынче женщины, которую нельзя было б купить за кило манной крупы.

— За одно кило?

Седой и беззубый столяр покачал головой.

— Н-да, эта уж набралась под завязку. — сказал он осуждающе, — ее бы следовало домой отправить!

— А я не пожалел бы за Юли килограмм манки! — зашептал возле него босой подросток в солдатских штанах. — Может, одолжили бы, господин Ханак, а? — Столяр не отозвался. — По такому случаю я бы и ноги вымыл, дяденька!

Вдруг все примолкли: Ковач-младший поднял голую, покрытую белым пушком руку.

— Не знаю, как уж вы там про жизнь понимаете, сударыня, — заговорил он неожиданно тихим голосом, повернувшись к корчмарше, — что-то не возьму я в толк речей ваших. Знаю только одно: никогда еще люди меня не обманывали. Да неужто вы думаете, что найдется человек, который бы отобрал у меня Юли?

Корчмарша побагровела.

— Не поняла я, господин Ковач, как вы сказали?

— Тихо! — провозгласил исполин. — Я и еще сказать хочу. Вы поглядите на эту девушку, сударыня! Разве ж это такая девушка, которую можно купить, отобрать у меня?

Откуда-то из-за спин раздался негромкий и тут же подавленный смешок. Ковач недоуменно качнул головой.

— Кто это? — спросил он.

— Замолчи! — крикнула Юли, красная как рак. — Замолчи, или я уйду!

— А вы не смущайтесь, деточка! — насмешливо шепнула ей корчмарша. — Он ведь у вас по всем статьям молодец, только вот на голову малость ушибленный.

Ковач-младший повернулся к ней.

— Что вы там шепчете, тетушка Чич? Кому тут нельзя слов ваших слышать?

— А то я шептала, — закричала корчмарша (от замешательства ей кровь ударила в голову), — а то я шептала ей, что отбить можно каждую женщину, господин Ковач!

— Да неужто? И при демократии тоже? — прозвучал рядом с ней насмешливый голос.

— И Юли можно отбить, тетенька? — коварно спросил подросток в солдатских штанах. — Юлику господина Ковача тоже?

— Надобно только заплатить настоящую ее цену, господин Ковач, — продолжала корчмарша, все больше сатанея, — потому как цена есть у каждой, как бы она ни артачилась!

— И в пенгё[14] платить можно?

— В долларах, душенька! — провизжали сзади. — Нынче ведь венгерская валюта — доллары!

— И чего вам надо от этого блажного истукана? — громко сказал кто-то.

Прочие гости, беседовавшие поодаль небольшими группами, почти все присоединились теперь к тем, кто спорил возле конторы; хмельные от мяса и вина, с тусклыми лицами и потными висками, они топтались на залитом лунным светом дворе, посыпанном свежими опилками. Лишь несколько человек продолжали веселиться на просторной площадке перед воротами: дядя Фечке, сразу же после ужина вынувший свою скрипку, подручный слесаря с невестой, вдова, инвалид-солдат, не выпускавший из рук большую, дочиста обглоданную кость, и сынишка корчмаря; последний, обхватив за талию курносую веснушчатую девчонку и хрипло дыша, с закрытыми глазами одурело кружился на одном месте, время от времени по-козлячьи бодаясь и вжимаясь головой в живот долговязой партнерши. Позади танцующих, привалясь спиной к груде досок, сидел на земле толстый безногий нищий в немецком кителе и, бешено отбивая ладонями такт, подстегивал танцоров.

— Расстегни кофточку, — шептал подручный пекаря невесте в самое ухо, — расстегни кофточку!