Избранное

Labuntur anni nec pietas moram
Rugis et instanti senectae
Adferet indomitaeque morti.

Юли нашла его уже на рассвете между двумя штабелями узкой планки. Он плакал, уткнувшись лицом в землю. Юли села с ним рядом, обхватила его могучие плечи; ее слезы капали ему на голую шею.

— Дылдушка, родненький мой, единственный, — рыдала она, — я же не хочу предавать тебя.

Ковач-младший и Юли голодали. Продовольствие, что все же поступало из провинции в столицу, в основном меняло хозяина уже не за деньги: чтобы приобрести его, теперь требовалось золото либо нечто вещественное. У Юли же, кроме единственного ее платьишка, была еще блузка, у Ковача-младшего — одни штаны да две залатанные рубахи; им нечего было обменять на сало, разве что свою молодость. Недельного жалованья хватало на кукурузный хлеб и, может быть, на тарелку тушеной капусты. Нужно было искать заработок.

На Андялфёлде пока лишь несколько заводов вступило в строй, трамваи почти не ходили. По безлюдному проспекту Ваци редко-редко проезжал грузовик, пустынные улочки по обе стороны проспекта вливали в него лишь пронизанную солнцем тишину. Иногда карабкалась на стены домов усталая тень одинокого прохожего, замирала там, словно задумавшись, как паук, немного погодя испуганно ползла дальше и резко падала на углу. Между камнями мостовой проросла трава, на заборах уныло зевали прошлогодние плакаты. К вечеру улицы выстывали, и, когда ложилась тьма, между пустыми заводскими строениями с гнилыми вонючими стенами сновали лишь крысы, пожирая единственное доступное им пропитание — тишину.

Слабый старенький дядя Фечке не выдержал голода: однажды утром, когда единственная рубаха расползлась у него в руках, он снова откинулся на соломенный свой тюфяк и умер. Ковач-младший обнаружил его в тот же день: заметив, что старик что-то не является поворчать в контору, он отправился к нему сам, в сторожку на дальнем конце лесосклада. Перед сложенным из красного кирпича, нештукатуренным домиком тянулась солнечная, поросшая травою площадка, справа и слева затененная высокими кладками досок; единственное подслеповатое оконце сторожки глядело на вечернее солнце. Башмаки исполина вступили в здешнюю тишину, с порога метнулась вспугнутая им крыса.

Дверь в сторожку была притворена. Ковач-младший остановился и, наклонив голову, прислушался. Над солнечной лужайкой перед домом стояло неумолчное жужжание диких пчел, к запаху сухого дерева примешивался аромат куста курчавой мяты. Затаив дыхание, исполин слушал: за тишиной притаилась еще какая-то немота. Он толкнул дверь пальцем и, медленно обводя взглядом комнатку, всматривался в картину ухода.

Под кроватью стояла пара стоптанных, затрепанных башмаков носками во тьму. Один чуть-чуть повернулся к окну, заходящее солнце его осветило, выставляя напоказ отсутствие старой ноги с подагрическими косточками. Возле кровати, на стуле с плетенным из соломы сиденьем поблескивала в потрескавшемся эмалированном тазу мыльная вода, подмаргивая серыми пузырьками распростертому на постели хозяину. У стены приткнулся столик, на нем — фотография женщины, возле нее — хлебные крошки и полуоткрытый складной нож. Обе дверцы шкафа распахнуты настежь, шкаф совершенно пуст. В открытую дверь изредка залетал ветер, но не было ему здесь отклика: ни скатерти на столе, ни простыни на кровати, которые бы хоть колыхнулись в ответ. В кровати не слышалось дыханья.

Ковач-младший выплеснул из таза грязную воду, налил туда чистой, потом раздел и обмыл труп. Расчески у него не было, не оказалось ее и в кармане у старика; тогда исполин ладонью расправил волосы его и усы. Бережно прикасались к мертвецу его пальцы, казалось, он боялся причинить боль старому Фечке. Трубку, валявшуюся на полу у кровати, он вложил хозяину в руку: пусть уж унесет с собою в могилу единственное свое земное достояние.

— Ну, дядечка, что же мне с вами делать? — спросил он печально и присел на кровать рядом с трупом. — Ночью-то бодрствовать возле вас некому, так что сожрут вас здесь крысы.

Он покачал головой.

— Совсем беспомощный, — бормотал он, — такой же, каким его мать произвела на свет. Зачем и живет человек, если не наживет себе хоть разъединственное дитя, чтобы было кому глаза ему закрыть на смертном одре… У меня, дядечка, столько детишек будет, что и на коленях моих не уместятся.

Он засмеялся и положил огромную ладонь на грудь мертвеца.

— А все ж таки жаль вам, должно быть, что конец вот пришел? — спросил он и помолчал, с любопытством глядя на труп, как будто ждал, что мертвец ему ответит. — Дунай ведь тоже не на то смотрит, дядечка, куда ему вливаться в конце, а на то, через какие страны протекает. А даже если кой-где и плеснут в него воды грязной чуток, ему это не во вред, из-за такого он расстраиваться не будет.