Избранное

— Война-то война, но и сам немало натворил дуростей, — отвечал Анатолий и вспомнил о своей вчерашней, последней. «Поторопился… Можно было бы и после поездки. А может, у них что и вышло бы… Тогда и прощение, и ордена», — подумал он. Теперь уже он и сам был не рад, что вызвал сочувствие девушки, которая ему нравилась. И он испытал вдруг забытое давно чувство — укоры совести. До сих пор, выполняя задания Миллера, Клыков тешил себя тем, что иного пути к спасению нет. Вначале задания были простые — прочесывали леса вместе с немцами, ходили в наряд на дежурство. Здесь ничего не требовалось, кроме пассивного выполнения приказа. Но в октябре Клыкова послали в единственную работавшую в округе школу с заданием прощупать настроения учителей. Его снабдили документами студента-практиканта. Он пробыл в школе недели две, тайно вел записи разговоров. Там он сблизился с молодой учительницей Натальей Сергеевной. Романтическая девушка приняла «независимые» высказывания Клыкова всерьез, а его самого — за советского разведчика. И даже написала ему восторженную записку.

В своем донесении Клыков вначале было пытался отделаться общими фразами о «патриотических настроениях». Но Миллер потребовал конкретных фактов — что именно говорила Наталья Сергеевна, когда, где. И агенту пришлось переписать свое донесение. А затем выступить в роли свидетеля. Вот где жуть-то была!..

…Ее ввели в подвал. Она взглянула в его сторону, узнала, и густые темные брови ее вскинулись вверх. Потом на лице застыла презрительная усмешка. Переводчик зачитал обвинение. Там были такие строчки:

«В разговоре с коллегами преподаватель литературы Воронцова Наталья Сергеевна высказала сомнение в победе германской армии. Она заявила, что русский народ изгонит захватчиков. Кроме того, Воронцова неодобрительно отозвалась о персоне фюрера».

— Вы признаете? — спросил переводчик.

— О Гитлере я ничего не говорила, — угрюмо отвечала учительница.

Это было правдой. Довесок с фюрером был на совести Клыкова. Но его же принудили!..

Офицер обернулся к стоящему в стороне Клыкову и жестом приказал сесть против обвиняемой. Он повиновался. Воронцова взглянула на него долгим, немигающим взглядом. И отвернулась.

— Отвечайте! — крикнул ей переводчик.

— Как всякий… гражданин, человек, любящий свою Родину, я не могла и не могу желать вашей победы… И сказала об этом…

Клыков облегченно вздохнул: сама призналась.

Офицер улыбнулся и что-то сказал.

— Любить родину — это вовсе не преступление, мы, национал-социалисты, тоже любим свою родину и воюем за ее идеалы. Но мы не потерпим клеветы на германскую нацию и ее фюрера.

— Я повторяю, что ничего не говорила о Гитлере.

— Господин свидетель! — приказал переводчик.

Клыков покраснел, глаза его сузились.

— Да чего там!.. Говорила и про фюрера… Прикажете повторить? Но она нехорошее говорила… Я не осмелюсь… — сердито, с фальшивым пафосом воскликнул Клыков. Он боролся уже за себя.

— Холуй и доносчик, — тихо, но внятно произнесла Воронцова.

«Ну, и все! И к черту! Что я, виноват, что жизнь проклятая?.. Почему я должен быть битым? Ну, сволочь, ну, предатель, а вы хотите, чтоб мне ломали ребра?!» — думал теперь Клыков.

— Забудь обо всем, — мягко сказала Лена. Она по-своему объясняла перепады в настроении спутника.

14

Мы с Крестовым ждали приезда еще одной свидетельницы — некой Пахотиной В. Б., ей была послана повестка в далекий сибирский город. Два тома уголовного дела Клыкова были уже изучены, мы трудились над третьим.