Избранное

Пошел разговор о боге, Толстом, Достоевском, Эйнштейне, Бермудском треугольнике, йогах, последней версии Амбарцумяна. Беседа обретала все большую приятность, и было счастливо думать, что в жизни есть какая-то тайна, что не все ясно и просто, как железобетон. В самом деле, если наша жизнь, рассуждал Хрусталев, лишь узкая полоска, которую надо пройти, и ни до нас, ни после нас ничего не было и не будет, то, очевидно, самое простое и разумное — это уйти из жизни, что раньше или позже все равно случится. Толстой признается, что, придя к этой мысли, он даже прятал ружье, чтоб не соблазниться и не убить себя.

— Но это уже неверие, — сказал Крестов.

— Во что? В бога?

— И в самого себя.

— Да, но тут встает другая серьезная именно для нас проблема. Загробной жизни нет, значит, особенно важно, чтобы здесь, на земле, человеку было воздано должное по заслугам, ну а коли люди мне не воздают, так я себе сам воздам: хватай, пользуйся! И хватают.

— Позволь, я экономист, меня интересует, что следует считать эквивалентом! Чем должно быть воздано — деньгами или как? Что должно быть критерием? Материальное, духовное? — спросил Гринберг.

— Труд. И только! — отвечал Хрусталев. — Меня не устраивает, например, что у нас есть один такой Паша-бездельник, который уже лет десять занимается научной организацией своих собственных дел. Для отвода глаз постоянно заводит какие-то картотеки авторов по специальности и еще другими возмущается, а под шумок лезет в сээнсэ и пролезет. Так вот, я не хочу, чтобы мне платили одинаково с ним, а мы уравнены в ставках.

— О нет, ты сужаешь, Игорь! — воскликнул Костя.

— Может быть, я примитивен, но я хочу справедливости! Не равняйте меня с бездельником!

— Ишь чего захотел! — рассмеялся Костя.

— А ты напрасно, эта мысль, пожалуй, совершенно правильная, — вмешался вдруг Прохоров.

— Ерунда!

— Ну-ну, Костя, — рассмеялся Юра точно так, как в школе, когда он, как всякий аккуратный мальчик, всегда приходил с готовыми уроками, Костя же не всегда. И — смешно было видеть — с бравадой шел к доске, шумно проваливался и возвращался на место, чувствуя себя героем. — Отдельные недочеты у нас еще все-таки есть.

— И у тебя недочеты случаются?

— Костя, я не знаю, наверное, и у меня бывают они, — с подчеркнутой рассудительностью выпившего человека возразил Прохоров. — Даже очевидно бывают.

— Но тебе не так страшно и ошибиться, а? Покойнику-то все равно.

— Что ты, Костя?! Меня же контролируют. Мои заключения под лупой читают. Аргументировать надо. Чтоб все обоснованно, комар носу не подточил.

— Чтоб умер обоснованно? Так?

— Ну да, ну да, а как же? — сосредоточенно подтвердил Прохоров.

— Расскажи хоть, чтобы уж заранее знать… гм… гм…

— А чего? Обычная работа. Берешь историю болезни, смотришь диагноз…

— Окончательный?

— Окончательный пишу я.

— После того, как сделаешь продольный разрез?

— Понятно. Но в принципе всегда подтверждаешь…

— Ну, правильно, — к чему? Все равно со стола не поднимешь, — язвил Костя.

— Да уж, если ко мне на секционный стол попал, то конечно. Сегодня хотел к вам раньше приехать, звоню в филиал. Говорят: «Юрий Борисыч, ждет…» Все, руки по швам, еду.

— Кто ждал-то?

— Ну, «кто», Костя. В сорок лет — рак, рук не подложишь.

— Но иногда все же можно бы было и подложить руки, — ввернул Крестов значительно, — скажем, известный в городе случай с неожиданной смертью жены балетмейстера Фугина, а? Вы в курсе, Юрий Борисыч?

— Немножко… Слышал… Это не у нас.

— Молодая женщина среди полного здоровья — с чего?

— Там перитонит был…

— С перитонитом люди по улице не ходят, а больная сама пришла в больницу, даже не на машине. И три дня выжидали… А в протоколе вскрытия, который, кстати, три раза переписывали, — вот там все правильно и в порядке. Там действительно: рук не подложишь.

— Кто ж виноват? — спросил Костя.

— Непрофессионализм! Не халатность, нет; вокруг больной крутились врачи, — жена знаменитости. Разобраться не смогли.

— Да, да, — вздыхал Прохоров, — но я вам по опыту скажу, братцы, хотите верьте, хотите нет: для родных лучше знать, что… гм… гм… иного исхода быть не могло. Тогда они спокойны. А если сказать, что можно было спасти и не спасли — это им лишнее расстройство! — с невинностью шестиклассника, слегка наклонив голову, говорил Прохоров.

— А вы информированный человек, Николай Иваныч, — сказал хозяин.

— Это моя профессия, Игорь Николаевич.

— А в вашей профессии таких проблем, наверное, нет? — обратился хозяин к Крестову.

— У нас дисциплина, Игорь Николаевич, — мягко ответил сосед и после паузы продолжал: — Но и у нас свои проблемы. Приходит молодежь с университетским образованием, очень уверенны, умеют говорить, а улицы не знают. Я вон в молодости как пришел в органы после войны, поручили район города, так я, наверное, с год изучал все проходные дворы и выходы. Шагами вымеривал! Если преступник ушел, я уже знал, куда, когда и где он может выйти, откуда появиться, где его брать сподручнее. Что вы! Улица — это наука! Кто сейчас занимается этим делом? Кому охота? Легче сидеть за столом и рассуждать о воспитательной роли милиции.