Избранное

Я иду по вечернему Невскому вслед за девушкой и любуюсь ее походкой. Ступает девушка неспешно, неуверенно, будто не знает, куда и зачем идет, и эта детская несмелость стройной фигурки трогает меня до умиления. Те же шапочка и пальто и те же на ногах сапожки, вязаные варежки торчат несогнуто, как отверделые, из рукавов, оттого что пальчики под ними подобраны ради тепла в кулачки, и с волною горячей нежности я вижу их, тонкие девичьи пальчики, и представляю, как беру их в ладони и грею своим дыханием. Стараясь оставаться позади нее на расстоянии пяти-шести шагов, я движусь замедленно, отчего мне кажется, что вязну в снегу, что меня засыпает и я засыпаю, что мне тепло и покойно, то есть чувствую себя подобно человеку, которому недалеко до смертельного замерзания. По временам, когда прохожие загораживают фигурку девушки и она исчезает из виду, я ощущаю смутное беспокойство, машинально ускоряю шаги или чуть уклоняюсь в сторону, пока не убеждаюсь, что девушка не растворилась среди снегопада, и от нее ко мне по-прежнему протянута невидимая нить. Идем мы в направлении Адмиралтейства по правой стороне проспекта, и так, без времени и цели, готов я идти хоть через мост, за скованную льдом Неву, сквозь весь Васильевский и за острова, что за ним. Стезей занесенного Невского ведет меня Мария, осыпанная снегом, как если б в белом венчике из роз… — но вот она сворачивает на Желябова, и Невский, виновник всех мистических фантасмагорий отечественной литературы от «Носа» и до «Двенадцати», скрывается за спиной, подступает действительность в виде универмага под литерами ДЛТ, и я понимаю, что, убыстряя шаги, моя девушка хочет направиться именно в универмаг. Я раздосадован: принадлежащая мне, мной вызванная из таинственных сфер Чудесного силой моих устремлений к Прекрасному, хочет она погрузиться в мир пошлого бытия и оказаться среди грубых вещей на торжище, где властвуют лишь низкие потребности людей, не знающих уменья убегать материальных благ!

Спеша, я догоняю девушку, и досада моя выдает себя в словах глупых и раздражительно сказанных:

— Ну постойте, куда вы так торопитесь?

Мгновенье мы стоим друг перед другом молча, бездонные, полные грусти глаза глядят на меня, и она отвечает певучим, несколько меланхоличным голосом:

— Я иду в универмаг.

— Я знаю, — поспешно киваю я и сбивчиво продолжаю, — то есть я хочу сказать, что давно за вами иду, от Театра комедии, но теперь увидел, что вы, наверное, в универмаг, и испугался, что… что мы снова так и расстанемся, а это невозможно, вы понимаете? — я себе сказал, что обязательно, если снова вас увижу, обязательно должен буду с вами заговорить, — а вы меня запомнили?..

В ее печальных глазах растерянность и мольба. О Боже, какими длиннющими и густыми ресницами она прикрывает их, когда опускает взгляд, увидев, как я смотрю на нее!

— Я вас не знаю.

— Да, ну конечно, мы незнакомы, но мы же… Вы помните? — уже умоляю я.

Она поднимает голову, смотрит в сторону, будто не решаясь, отвечать ли мне, потом спокойно глядит мне в глаза.

— Вчера в трамвае?

Я улыбаюсь в ответ — сколько то позволяет мороз, задубивший кожу на щеках, обметавший болезненной коркой рот и ломотой проникающий в зубы. В это мгновение я счастлив. Я чувствую, хотя не осознаю еще разумом, что свершается необычайное, что Фортуна являет мне благосклонность свою, давая однажды случившемуся повториться, дабы смог я заново переиграть, пережить, пеле-перестрадать и перебороть… Так мы проходим сквозь божественные миги, так крылья вечности нас задевают легонько и так, едва мы вздохнем и чуть вздрогнем от этого — что это? — они уже взмыли в горнем взмахе, и нам не дано уследить их стремленье.