Избранное

— Буду писать. Представляете? — стану писателем. Как вы считаете, есть во мне что-то похожее на писателя?

Мария посмотрела на меня с любопытством и недоверием.

— Не знаю.

— Ага, вы не верите! И правильно. Я и сам этому не верю. Но я ведь вам пришлю свою первую книжку, хорошо?

— Хорошо, — ответила она, как будто именно в том, что будет книжка, а не в том, похож ли я на писателя, отсутствовала всякая сомнительность.

Назавтра, к исходу рабочего дня, я пришел к ней в библиотеку. Это была детская библиотека, и Мария, одетая в тонкий халатик, мало чем отличалась от девочек старшеклассниц, сидевших в читальном зале. «Детское» сопутствовало нам и позже, весь этот вечер, когда мы чинно сидели в кафе, которое тоже считается детским, предлагают в нем сладкое, и в дневные часы сюда водят детей, и зовется оно тоже приторно-сахарно «Лакомка». От вина Мария отказалась. Мы ели пирожные, пили фруктовую воду и кофе. Мария была в строгом серого цвета сарафане и белой блузке, воротник которой так прелестно прилегал к изящной шейке и так прелестно контрастировал с глубокой чернотою глаз, и так прелестно оттенял румянец молочных щек. На груди под сарафаном приподымалось совсем немного, что тоже выглядело детским.

Я смотрел на нежного ребенка предо мной и задавал себе трезвый, утилитарный вопрос: что мне с этим делать дальше? Ребенок уже не чурался дяди, он уже что-то живо рассказывал мне, и было ль ему догадаться, какие предметы сейчас занимают сидящего рядом дядю, который кивает, поддакивает и смеется: жена, думал дядя… любовница… сын… безденежье… ложь… Беспросветно, так все беспросветно! — нашептывал я себе, честно стараясь отдаться во власть здравомыслия. Но удавалось мне это плохо, в чем повинна была Мария. Само присутствие ее лишало мою трезвость всякого смысла и делало рассудочность пустопорожней: в ее лике, в детскости и безотчетной печали ее прекрасного взгляда стояло нечто незыблемое, вековечное, длящееся, как библейское «род проходит и род приходит», и бремя, тяготившее меня, и от которого, казалось, не было спасения, теперь и здесь, рядом с юной Марией, представало не слишком уж нелегкой ношей — так, мешком из рогожи, где на самом дне лежало что-то… Так и есть, сказал я себе, так все оно и есть, и, в общем-то, не безнадежно это выглядит, пожалуй, что можно протопать и дальше и не стоять, где стоишь, ты иди и иди, ты встань и иди, лех-леха! — на сегодня я знаю две сотни библейских слов, чем заслуженно горд.

В парадной ее дома мы прощались.

— Я вас поцелую, — сказал я.

— Нет, не надо, — с испугом сказала Мария.

— Вот сюда, — постарался я при помощи наречия придать спокойную определенность своему деянию: мои замерзшие губы коснулись ее холодной щеки.

В двенадцать ночи я расстался с Марией на двенадцать лет.