Избранное

И ангел испуганно юркнул внутрь.

1985

Чимса

Сидим в каком-то дворе. Вечер. Тепло. Как бы на юге, в Крыму. Это, оказывается, собирается наша редакция «Краткой энциклопедии советской цивилизации». Кого-то, или чего-то, мы ждем. Говорим друг с другом. Курим. Потом вдруг смотрю — почти все разошлись. Иду с какой-то группой и говорю:

— Я написал «Самый короткий роман». Прочитать?

— Давайте.

Я произношу:

«— Ну, как живешь?

— Ничего. Шею мою».

Обсуждаем. Во-первых, шея цела. Значит, жив. Во-вторых, моет. Значит, вода есть. То есть дом есть, жилье. За этим разворачивается действительно жизнь. То, как живешь. Целая эпопея.

Пока говорим, вступаем в жидкую клоаку. Растеклась уборная. Выродившиеся в ней существа. Маленькие, грязные, вонючие, потащили, хихикают. Я притворился юродивым. Хорошо поставленным актерским голосом кричу:

— Обобрали Россию! По сто килограммов на чело-века!

Отпрянули.

Две мысли. Первая мысль: «Чимса какая-то». Вторая: «Страна, прошедшая от Кашпировского до Жириновского, непобедима».

Хожу по городу со всякой швалью. Мои коричневые штаны сзади продраны, сваливаются. Какой-то безумный карнавал оборванной бедноты, вокруг много вымазанных девок-интиллигенток. У меня из нагрудного кармана торчат комсомольские билеты, неразрезанные марки с Лениным, сберкнижка, футляр от очков. Ко мне обращается застенчивый малый: «Дай один билет-то. Их теперь ценят». Держу все комсомольские билеты веером, они падают на землю. Он взял один. Это как в анекдоте: а мог бы и все.

Улица, а над ней далеко-далеко в высоте оштукатуренный свод. Знаю, что Таганка, — или площадь, или темное метро. Город, в котором улицы переходят в метровские станции и они же в коридоры квартир, где повсюду люди, дети возятся и бегают, и через которые иду я, идут все.

Я всем, как веселый пьяный, порываюсь показывать измятую бумажку, на которой много чего записал по дороге, радостно хватаю то этого, то эту, едва завижу проблеск интеллекта на физиономии: — Смотри, чего я записал!

Но бумажка путается где-то в карманах, я ее то теряю, то нахожу. У сопливого мальчишки долго выпрашиваю огрызок карандаша, чтобы писать. Но тот все не дает, спрашивает — какой? — не, не этот, — карандашных огрызков и полусломанных шариковых ручек полно среди мусора на полу. Наконец раздобрился: — На вот эту. Дал шариковую, погнутую, измазанную в пластилине.

Я в Оксфорде. Какой там Оксфорд — провинциальный городок-на-Волге, но я тут не раз бывал (а в Оксфорде однажды), и всё тут своё, и все свои. Встречи то одного, то другого. Как будто инженеры-конструкторы, а на самом деле слависты. Как я. Все маленькие, все евреи. Прозябают здесь. Я заезжая птица. Говорю: — Да нет, я сегодня уезжаю в Вашингтон.

Внутри некого роскошного лестничного марша — мрамор и дубовые перила, — съезжаю по этим перилам, стоя на ногах, балансируя. Внизу служитель, укоризненно поулыбливаясь, что-то бормочет и берется за какие-то бумажки. Я спешу сказать: — А, вы русский! — Он: — Вы тоже? — Нет, но я говорю по-русски. Изображаю то есть иностранца, чтоб не оштрафовал.

На улице натыкаюсь опять на бредущих тут и там своих знакомых и коллег, и надо, наконец, поесть. И все мы начинаем медленные переходы по городу между двумя открытыми еще столовыми — ну да, говорю, я знаю, мы же тогда, в тот мой приезд, обедали. Каждый раз кто-то из встреченных, идущих в противоположном направлении, предлагает идти с ним. Мы все покорно соглашаемся, поворачиваем обратно, и так не однажды. В какой-то момент я говорю: — А знаете, у меня нет кошелька. То ли потерял, то ли оставил (—где?). Между прочим, вспоминаю я вслух читанное накануне, Американский банк с 1985 года не пользуется английским фунтом, только марки и иены.

Один из нашей группы протягивает мне 30 фунтов одной блеклой бумажкой.

Кроме нас, людей на улицах нет. Я говорю: — А может, началась война? — И громко декламирую, это Маяковский: «Война объявлена! Война объявлена!» Без паузы продолжаю: «И молодые хирурги срывают пальцы вместе с перчатками». Эта фраза вызывает во мне настоящее эстетическое удовольствие. Вот, говорю я себе, ну просто одесская школа!

А перчатки, конечно, латексные.

Коллеги меня покинули (или я покинул их?), вокруг все тот же приволжский Оксфорд, но теперь совсем уже задворки. Среди дня здесь что-то вроде праздника или собрания, и множество людей тянется к длинному, амбарного вида каменному строению. Меня узнают какие-то совсем маленькие, семи-восьмилетние девочки, наверное, дети моих знакомых, толкают, чтобы я шел со всеми вместе, капризничают. Их опекунша лет тринадцати улыбается мне, говорит, пойдемте; мы беремся за руки, но потом я, чувствуя в этом некое этическое неудобство, нежно глажу ее по руке и говорю: — Все еще не скоро соберутся, а мне надо поесть.

Таскаюсь по этим задворкам, ищу еду. Иду через пустырь. Мальчишки гоняют футбольный мяч. Он подкатывается к моим ногами, я его отбиваю. Слышу вслед отчетливое:

— Розинер. Что у них там, в Москве, русских нет?

Я оборачиваюсь и кричу:

— Русские все уехали в Израиль!

Мальчишки, кривляясь, хохочут: