Избранное

Юноши растянулись на траве рядом с кортом, усталые и счастливые, полной грудью вдыхая воздух. Сгущались сумерки. Птицы, переговариваясь на своем птичьем языке, кружили вокруг деревьев, устраивались на ночлег.

— Поздно уже, — Боб сел и принялся стряхивать со спины листья и мелкие веточки.

— Но еще видно, — Джиму не хотелось уходить.

— Мне тоже неохота уходить, — Боб оглянулся.

Снова в его манере поведения появилась какая-то таинственная печаль.

— Ты это о чем? Целый день чего-то крутишь. Что у тебя на уме? — и тут Джим понял. — Слушай, уж не собираешься ли ты наняться матросом на корабль? Ты ещё в прошлом году вроде собирался.

Боб усмехнулся:

— Знаешь, что было написано на надгробии одного ковбоя? «Он слишком много знал»!

— Не хочешь — не говори, — обиделся Джим.

Боб поспешил загладить свою бестактность:

— Слушай, сейчас я ничего не могу тебе сказать. Но обещаю, в понедельник ты все узнаешь, честное слово.

Джим пожал плечами:

— Твое дело.

— Пора одеваться, — Боб поднялся на ноги. — Сегодня вечером иду со старушкой Салли Мергондаль на танцы, — он хитро подмигнул. — Надеюсь, сегодня удастся оттянуться.

— Почему бы и нет, с ней кто только не оттягивался, — Джим недолюбливал Салли: смуглую сумасбродную девицу, которая целый год увивалась за Бобом. Хотя, что ему за дело, с кем там милуется Боб. В синих сумерках они побрели к зданию школы.

Боб вдруг спросил:

— Что ты делаешь на этот уикенд?

— Ничего, а что?

— Хочешь, вместе поедем в хижину?

— Почему нет, — Джим постарался не показать, что обрадовался этому предложению, чтобы не сглазить. В хижине этой прежде жил раб, но он недавно умер. Теперь она стояла заброшенная в густом лесу недалеко от Потомака. Как-то Боб и Джим переночевали там. Боб нередко водил туда девушек. Джим толком не знал, что там происходило, потому что Боб всякий раз рассказывал о своих похождениях по-новому.

— Решено! — сказал Боб, прощаясь. — Встретимся завтра утром у тебя дома.

Школьный сторож, ворча, пропустил их в раздевалку.

2

За завтраком всегда царила тягостная атмосфера, вероятно потому, что только за завтраком семья собиралась в полном составе. Когда Джим вошел в столовую, мистер Уиллард уже «восседал» во главе стола. Невысокого росточка, худой, поседевший мистер Уиллард из кожи вон лез, чтобы казаться высоким и властным. В семье считалось, что он вполне мог бы избраться губернатором, но по тем или иным причинам всякий раз пропускал в ричмондское кресло людей гораздо менее значительных, а сам оставался служить в суде — горькая судьба. Миссис Уиллард тоже была невысокая и седая, но склонная к полноте. Двадцать три года под сапогом мужа приучили ее к покорности, и на ее лице навсегда застыло выражение добровольной мученицы. Надев белый передник, она готовила завтрак в кухне, время от времени заглядывая в столовую, не спустились ли к завтраку трое ее детей. Джим, старший ее сын, вышел первым. День этот был особый, а потому Джим выглядел оживленным и радостным.

— Доброе утро, папа.

Отец посмотрел на него, будто не узнал. Потом сказал:

— Доброе утро, — и продолжил чтение газеты.

Разговаривать со своими детьми он не любил, особенно с Джимом, который уродился высоким и красивым, и ничуть не был похож на того седого сына, каким в дальнейшем должен был бы стать истинный сын мистера Уилларда.

— Ты сегодня рано, — миссис Уиллард поставила перед Джимом тарелку.

— Просто сегодня такой прекрасный день…

— Без четверти восемь, не так уж и рано, — бросил отец из-за «Ричмонд Таймс». Мистер Уиллард вырос на ферме, и всеми своими успехами был обязан тому, что вставал с первыми лучами солнца.

— Джим, ты не слышал этой ночью какие-то странные звуки у нашего дома? — спросила миссис Уиллард. Матери Джима, как некогда Жанне д’Арк, постоянно слышались какие-то странные звуки.

— Нет, не слышал.

— Странно, я готова была поклясться, что кто-то лезет к нам в окно. Такое необычное постукивание.

— Я бы выпил еще чашечку кофе, — мистер Уиллард опустил газету и вздернул подбородок.

— Конечно, дорогой.

Джим ел овсянку. Мистер Уиллард перевернул газетную страницу.

— Доброе утро!

В комнату вошла Кэрри, сестра Джима. Она была на год старше брата, довольно миленькая, вот только чересчур бледная. Она страдала из-за своей бледности, и наносила на лицо столько краски, что подчас вид у нее был вызывающий, шлюховатый, что приводило отца в ярость. Она окончила школу год назад, в семнадцать лет, о чем семья не уставала напоминать Джиму. Теперь она помогала матери в доме и поощряла ухаживания одного молодого агента по продаже недвижимости, рассчитывая, что вскоре тот предложит ей руку и сердце. Вот только встанет немного на ноги.

— Доброе утро, Кэрри, — мистер Уиллард посмотрел на дочь с бесстрастным одобрением. Из всех детей только она и доставляла ему какую-то радость. Она считала его великим.

— Кэрри, иди сюда и помоги мне с завтраком.

— Иду, мама! Ну, как выпускной, Джим?

— Нормально.

— Жаль, что я не смогла прийти. Все время какие-то дела, только соберешься…

— Знаю, знаю.

Кэрри отправилась к матери на кухню, и Джим услышал, как они заспорили о чем-то. Они всегда спорили.