Избранное

Голод и нищета царили всюду, куда бы мы ни попадали.

В землянках, освещенных очагами, вопили дети, прося хлеба. Нищие с пустыми сумами за плечами, распухшие от голода, ходили по деревням, тщетно вымаливая подаяния, пока где-нибудь не падали от истощения. Всюду были дашнаки, и всюду нищета и голод.

Голод гнал нас по дворам, мы стучались в железные ворота упорно, настойчиво:

— Подайте кусок хлеба, ради Христа…

Но люди за железными воротами были глухи к нашим мольбам.

— Подайте кусок хлеба, Христа ради…

Люди запирались от нас, как от чумных. На нас пускали собак. Мы бежали, едва унося ноги, чтобы затем появиться снова у железных ворот и тянуть свое неизменное «подайте».

_*

В одном селе седоусый старик в ответ на наши мольбы сочувственно пожал плечами:

— Нету, родимые. Нынче вас густо. На всех разве напасешься?

Еще раз окинув нас взглядом, сказал сочувственно:

— Жалко на вас смотреть. Вы что, сиротки?

Мы вспомнили свои печальные биографии.

Старик покачал головой:

— Живите у меня, детки. Все равно вам некуда податься. И старуха моя будет рада. Мы бездетные.

Вслед за ним мы прошли в низкий, закопченный карадам, стены которого были увешаны охотничьими трофеями — ветвистыми рогами джейрана, чучелами птиц, шкурками зверей, крыльями фазанов и других неведомых птиц. Старик оказался охотником. Он удивился, когда узнал, что мы не слышали о нем.

— Вы что, с луны свалились? Да меня полсвета знает. Кто не знает охотника Петроса?

— Не слышали, дедушка, — признались мы, — мы ведь далеко от вас живем.

И рассказали правду о себе.

— Так вы уста Оану внуками приходитесь? — вскричал радостно Петрос. — Что же раньше не сказали? Да знаете ли вы, кто он мне? Бывало, как ступит его нога на нашу землю, так обязательно ко мне. Вернетесь домой, спросите, у кого он ночевал, когда приходил в Автарзиоц кувшины продавать… Слышишь, жена, кто у тебя в гостях?

Мы отогрелись у яркого очага, поужинали чем бог послал и впервые за пять дней своего бродяжничества крепко заснули в постели.

Проснулись мы поздно.

Старик у очага чистил ружье:

— А, беглецы, проснулись!

Мы только теперь разглядели его. Это был маленький, сухонький старик, одетый в старый, заплатанный архалук.

— А я вас давно дожидаюсь, — сказал он, кладя в ягдташ куски свинца, порох, тряпки для пыжей. — Уток пострелять ведь не откажетесь?

Мы мигом оделись, наскоро похлебали какого-то варева и выбежали во двор.

Старик закинул за плечи дробовик, что-то крикнул жене, возившейся во дворе, и вышел за ворота. Взяв тяжелый кожаный ягдташ, сумку с патронами, мы двинулись за ним.

Лес начинался тут же, за деревней. Он тянулся по склону гор, наступал на урочища и пашни. По словам Петроса, летом здесь кишмя кишит разная благородная дичь.

Была середина марта. Весна в этом году запоздала — деревья были голы. Только изредка где-нибудь в зарослях мелькнет ветка с набухшими кровавыми почками — и снова лес голый, мертвый. Разве только где-нибудь каркнет ворона, и ее крик прокатится в горах одиноким, гулким эхом.

В лесу, кроме сорок и ворон, не было никакой дичи. Нет, вру. Были еще скворцы, эти первые перелетные птицы, веселые, общительные вестники весны. Но какая дичь — скворец? Если воробей когда-нибудь станет предметом воздыхания охотников, считай, что и скворец будет им. Одна порода. Вот он сидит на голой ветке и степенно чистит клювом перышки. Не птица, а розовый комочек. Если к этому прибавить, что скворцы не знают одиночества, на ветку они садятся не иначе как скопом, а выбрав дерево, осыпают его сверху донизу, то сходство с воробьем будет полное.

Петрос без промаха снимал с веток черных ворон, мясо которых считалось съедобным. Тяжелые, костлявые, они падали плашмя, из уронив ни единой капли крови.

Мы подбирали их, продираясь в самую гущу терновников, куда не могла пролезть даже собака…

— Это разве дичь? — говорил Петрос, небрежно прицепляя убитую птицу к широкому поясу. — Каждой из них не меньше пятисот годков. Они еще наших прадедов видели.

Выбрав удобный момент, я спросил:

— Дедушка, ты не знаешь, где Шаэн?

Нельзя же позволить, чтобы охотник Петрос в самом деле думал о нас как о каких-то побирушках. Старик удивленно посмотрел на меня:

— Шаэн? Первый раз слышу это имя! А кто он? Охотник?

— Не-ет, — разочарованно протянул Аво. — Один знакомый. В нашем Нгере все ждут его.

— Ваш знакомый, должно быть, порядочный человек, если о нем справляются даже такие птенцы, как вы.

Старик помолчал немного, потом добавил:

— Хорошие люди многим нужны. Придет время — ваш знакомый явится.

Огорченные, мы тащимся за стариком. Этот дед, если и знает, ничего не скажет.

Неудачной оказалась охота и на второй, и на третий день.

Старуха допоздна возилась у очага, подкладывала под кастрюлю сухие кизяки и дрова. Вода в котле кипела часами, а пятисотлетнее мясо не сваривалось.

Мы ели отвратительные супы, пахнувшие псиной, сосали необглоданные кости и голодными ложились спать. В доме не было хлеба. Не было никакой живности во дворе. Кормились охотой.