Избранное

— Эй, эфенди! — раздалось над ухом. — Как называется по-ученому такая работа? Об этом в требниках твоих не пишут?

Передо мной стоял дед с кувшином в руке, сделанным мною накануне. Он дул в горлышко, слюнявил покатый, пористый бок. На мокром месте поверхность кувшина вдруг предательски вспучилась — обозначился пузырь.

Я съежился под колючим взглядом деда.

— А может, скажешь, книжная душа, — наступает дед, пылая гневом, — что такое изделие, сработанное без усердия души?

Я молчал, не смея поднять глаза.

— На всех языках мира оно называется брак. Мертворожденный ребенок! — гремел дед. — Если тебя прельщает звание бракодела, будь спокоен — ты достиг его.

Презрительно смерив меня с ног до головы, он направился к своему станку.

Как сказать тебе, мой бедный дед, о мечтах своих? Мне жалко тебя, дед. Тяжело будет тебе выслушать их, но придется. А пока прости меня за испорченный кувшин. Ты прав. Больше этого не будет.

— Эй, Аво, что ты там замешкался? Неси глину.

Много утекло воды в нашем маленьком Чайкаше с тех пор…

Я смотрю на задымленные зноем склоны, а те шепчут мне: «А помнишь?» Я вдыхаю аромат горькой полыни и слышу: «А помнишь?»

В голубой выси, ударяя сильными крыльями, пролетают журавли. Я приветливо машу им рукой. Они в ответ: «А помнишь?»

Каждый год я забираюсь на эту высоту и вспоминаю тебя, моя юность.

Карабах, край родной, благостная купель.

Мы мерзли в окопах, горели в труде, но не уронили твоей чести, родина.

И если ты стоишь высоко, если солнце века смотрит тебе прямо в лицо, это потому, что многие из нас полегли, заветам твоим повинуясь…

Пусть мы прожили свою молодость нелегко. И все же она переливалась через край, воевала, мечтала, работала и, случалось, приглушала на миг все голоса, кроме голоса судьбы родины.

Цвети, моя отчизна, мой Карабах!

Пусть будут счастливы твои горы, а уж мы не пропадем. То, что хорошо для тебя, хорошо и для каждого из нас…

Я оставил важные дела в большом городе и пришел сюда, чтобы немного побыть с вами. Я так жаждал этой встречи долгие годы. Ну а как вы? Рады? Я знаю, рады, помните. Теснее усаживайтесь за стол, друзья. Пусть кого нет в живых, и те займут места как живые. Я многое постиг. Я не жалуюсь на свою судьбу. Отпрыск потомственного бесправного гончара не смеет думать о большем. Знаю, знаю, и вы преуспеваете в жизни. Но отчего до боли нас волнует простое, человеческое: «А помнишь?»

Благо тому, кто с годами не растерял свою юность, кто пронес ее сквозь лихолетья, не расплескав ни капли.

О юность, юность!

_*

Скрипит колесо. Медленно течет поток дней.

— Аво, где ты замешкался, неси глину! — кричу я, и голос мой отдается в темной пещере.

Аво удивленно таращит глаза.

Упрек несправедливый, но это меня не смущает. Я мастер, а мастер должен кричать на своего подручного.

Аво и так из кожи лезет вон. Бедный! Он еще верит, что его прилежание зачтется и дед посвятит его в гончары. Обжегшись на молоке, дуют на воду. Дед и так дал маху, посвятив меня в гончары. Ведь не будь я мастером, может, и не остыл бы к гончарному кругу. Думаете, он кусает себе локти за этот промах?

— Эй, эфенди! В дерево, не дающее плодов, камней не швыряют, — снова слышу я дедов голос. — Ты должен понять. Богат и разнообразен яствами стол жизни, но каждый хлебает из своей миски.

Аво подавал глину. Улучив момент, он поближе подошел ко мне. Лицо его было сердито:

— Ты зачем изводишь человека?

— Это кого? — не понял я.

— Деда, а то кого же?

— Чем же я извожу его? — искренне удивился я. — Испортил кувшин? С кем это не случается? Никто от несчастья не заговорен. Думаешь, дед работает без изъяна?

— Не о том речь, — прервал он меня, все еще сердясь. — Будешь гончаром или нет?

— Нет, — признался я. — Совсем другое у меня на уме.

— А почему деду не скажешь? Видишь, как он мучается, каких только слов не тратит на тебя. Ведь жалко!..

Лицо Аво все более смягчалось.

— Жалко, — согласился я.

— Скажешь?

— Не знаю. Ведь школа еще не достроена.

— А пока ее строят, будешь обманывать?

Я молчал, чувствуя себя виноватым.

— Скажешь?

— Ладно, скажу.

Настала гнетущая тишина.

Я спросил:

— А ты?

Аво горько улыбнулся:

— Ты со мной не равняйся. Пеший конному не товарищ. Я хромой.

Мне было до слез жаль Аво, и я не нашелся, чем утешить брата.

Брат мой, ненаглядный Авет! Какими словами растопить ледок в твоей груди? Как вернуть твоему рано посуровевшему лицу прежнюю улыбку?

— Ну что школа? Все строят? — спрашивает он в постели.

— Строят… то есть нет, опять задержка. Дядя Саркис послал за кровельным железом.

— А учителя приехали?

— Пока нет. Но дядя Саркис был в Шуше. Пришлют скоро.

Аво хмыкнул:

— Это как в пословице: «Не сдыхай, осел: придет весна — вырастет трава…»

— Ух, какой ты злой, Аво!

— Ладно, ладно, шучу. А ты уж готов — «злой»! Какой я злой?.. Мне, например, тебя жалко, а ты — «злой».

— И я пошутил, Аво, не сердись!

Но Аво сердится. Он всегда сердится, когда его называют злым.

— Нет, скажи, — горячится он, — ну скажи: я кому-нибудь из друзей сделал пакость?

— Этого не было, — утешаю я.

— Забудь и собаку, которой я бросил иголку в хлебе. Сам знаешь, с ней были особые счеты.