Избранное

Через три дня арестованных вели мимо нашего села, по дороге, вдоль которой тянулись голые деревья. Дорога в Сибирь, оказывается, лежит через Нгер. Листья рано осыпались в этом году, и все кругом было голо и мертво.

Среди толпы ожидающих то и дело попадались знакомые лица. Раза два промелькнуло заплаканное лицо Арфик. Ее отец, жестянщик Авак, тоже был среди заключенных.

Арестованные шли, закованные в кандалы, низко опустив обросшие, усталые лица. Конвоиры с винтовками то и дело покрикивали на них. Вразнобой, глухо гремели кандалы.

По обе стороны дороги стояли грязные, оборванные женщины и мужчины, пришедшие из разных деревень, чтобы в последний раз взглянуть кто на сына, кто на мужа и, если удастся, сунуть им на дорогу цветные платки с завернутой в них едой.

Раздавались причитания Мариам-баджи. Воздев руки к небу, она рвалась к арестованным и всюду натыкалась на штыки.

Мать с пестрым узелком в руке мелькала в толпе, пытаясь пробиться сквозь строй конвоиров. Дед, стоя у обочины дороги, хмуро поглядывал на проходящую колонну.

Я пробрался сквозь толпу и тоже стал искать отца.

Один за другим проходили арестованные, схожие во многом, но все же отличные друг от друга.

Некоторые были совсем юнцами, с только запушившимися лицами, другие — уже почтенные старцы, седые бороды которых пожелтели от времени.

Громыхнув цепью, прошел низкорослый коренастый человек с проседью на висках, и я узнал в нем жестянщика Авака. Почти одновременно раздался вскрик. Я опять увидел Арфик. Размазывая слезы на веснушчатом лице, она рвалась к отцу.

Мимо меня промелькнула знакомая фигура.

— Айрик! [46] — вырвалось у меня.

Отец поднял голову. Высокий, угловатый, он и теперь казался великаном. Его черная борода, разметавшаяся по груди, намокла от дождя и блестела.

Он узнал меня, подался вперед, но солдат, шедший рядом, толкнул его прикладом. Через плечо солдата я видел только, как сверкнули у отца глаза и загремели на руках цепи. Я бросился к нему, но перед моим лицом скрестились два штыка. Два конвоира, между которыми я хотел проскочить, подняли меня и отбросили назад.

Я упал на обочину дороги, уткнувшись лицом в колючий шиповник.

Когда я снова поднялся, на дороге, голой и ровной, не было ничего, кроме желтых листьев, втоптанных в мокрую землю.

— Айрик! — крикнул я, но голос мой замер в воздухе.

Арестованные уже были далеко, за холмом, откуда до меня доносилось только слабое позвякиванье кандалов.

Часть третья

I

— Вставай, Арсен, а то всю революцию проспишь…

Я приоткрыл глаза. У изголовья стоял дед. На нем была новая чуха с множеством сборок, которую он надевал обыкновенно в торжественные дни, а потом чистил особой щеткой, пересыпал порошком и прятал в сундук.

Я перевел глаза на мать. Она тоже была одета в лучшее свое платье и, чего раньше с ней не бывало, охорашивалась перед зеркалом.

Я насторожился. Снаружи доносились шум и крики. За решетчатым окном мелькали головы.

Шум на улице нарастал. Отчетливо были слышны шаги, множество шагов.

— Что случилось, дед? Отчего на улице толпа? — спросил я.

— Ничего особенного — революция! — Дед смотрел на меня и улыбался. — Пока вы ума-разума набирались, рухнул трон, народ сбросил царя.

— Царя? — переспросил я и подумал с завистью: «Молодец Аво! А я ему не поверил, дурак! Вот будет хвастаться!»

Проснулся Аво и, узнав о случившемся, напустился на меня:

— Говорил тебе… А ты — «не верю», «не верю». Вот тебе и «не верю».

— Опять сцепились петухи! — ласково прикрикнула мать.

— Я ему говорил: царя сбросили, а он… — затараторил Аво.

Дед шутливо погрозил ему пальцем:

— Опять подслушивал, шельмец!

Матери в комнате уже не было. Немного погодя ушел и дед.

Наскоро одевшись, мы опрометью кинулись за ними.

Народ на улице прибывал. Люди пожимали друг другу руки и обнимались, как на пасху. В толпе Васак схватил меня за руку:

— Ребята, царя судить собираются. Пойдешь?

— Судить? Он давно осужден, казнить его надо! — за меня ответил Аво.

Взошло солнце, озарив далекие отроги гор.

— Айда! — предложил Аво.

Поотстав от деда и матери, мы выбрались из толпы. Надо было пробежать через все село, мимо гумен и виноградников, обогнуть мельницу Согомона-аги, спуститься в длинный, извилистый овраг — условленное место сбора. По дороге к нам присоединились Варужан и Айказ.

— Эй вы, атаманы! И за нас дайте ему перцу! — кричали нам вслед ребята постарше.

Они нас иначе и не называли.

— Хорошо, зададим, — обещали мы.

Как всегда, первым заговорил Сурик.

— По-моему, просто повесить, — предложил он снисходительно.

— На осине, — поддержал Аво.

— Повесить всегда успеем, — возразил Айказ, — надо с ним еще что-то сделать…

— Высечь! — вскричала Арфик.

Только Мудрый стоял в стороне и презрительно отмалчивался. У него во всех случаях жизни был свой особый план.

— А как думает наш златоуст? — спросил Аво. — Какое самое страшное наказание на свете?

Все с любопытством уставились на Арама. Что скажет наш маг и кудесник? Какую страшную казнь он уготовил царю?

— А у самих котел не варит? — Он хитро сощурился. — Прогулка на осле — самое страшное наказание. Лучше ее ничего не придумаешь.