Избранное

Немногословное животное. Описание гиены должно быть кратким и сделанным словно на ходу. Итак: смешенье воя, вони и мерзкой пегости клоками. Перо отказывается описать чудовищную помесь свиньи и тигра, тупорылость собачьей морды и трусливую покатость сильного извилистого тела.

Но стоп. Необходимо занести особые приметы преступника: вооруженная острыми клыками, гиена склонна нападать на жертву целой шайкой, в пустынном месте и всегда с оглядкой. Ее клокочущий, как хохот, лай, пронзающий ночную тишину, заставит вспомнить дом умалишенных. В своей развратной алчности она предпочитает смрадный дух гниющей плоти, а для победы в любовных игрищах приберегает снадобье зловонное меж задних ног.

Но прежде чем расстаться с этим мерзким цербером из царства хищников, трусливо ждущим мертвечины, заметим, что у гиены немало продолжателей, и ее уроки не пропали даром. Возможно, никакая иная тварь не возымела столь многих подражателей среди людей.

ГИППОПОТАМ

Задумчивый не от годов, а от природы и удрученный мелизной болота, гиппопотам с тоскою погружается в себя.

Наибольший средь сынов природы, он томится превосходством над миром меньших: птиц, цветов, газелей. Сомлевший от праздности и скуки, он впадает в дрему в своей луже, точно пьянчуга беспробудный, закутанный в бесцветное от грязи рубище.

И мнится вздутому бычище, будто снова он пасется на влажных пойменных лугах и что его слоновья туша привольно плавает среди кувшинок. Порою он ворочается и с уханьем фырчит, но тут же вновь впадает в непродолжительную спячку. А когда зевает, то чудовищная пасть как будто жаждет поглотить во сне упущенное время.

Что делать с бегемотом, этим пресс-папье истории, только и пригодным на то, чтобы служить природной драгою, трамбовщиком болот? Из этой массы первородной глины хочется слепить если не тучу птиц, то воинство мышей, чтоб расползлись по лесу, или лучше две-три средних размеров твари, домашних и ручных. Но нет. Гиппопотам хорош таков, как есть, таким он продолжается в потомстве: рядом с сонно-нежной самкой вдруг всплывает розовый чудовищный бутуз.

Наконец, нам остается лишь упомянуть хвост бегемота, единственную трогательную часть, поскольку ее хочется потрогать. Короткий, толстый, плюсноватый хвост болтается, словно дверное било, будто коровье ботало. Но на конце кокетливо украшен пучком волос, что кисточкой свисает промеж двойного балдахина величественных ляжек этой твари.

ОЛЕНИ

С медлительной стремительностью проносятся олени вне времени и вне пространства. Непостижимо совмещая движенье с неподвижностью, олени вылетают в иное измеренье — в вечность.

Движением или покоем, олени равно преображают прилежащее пространство и тем самым изменяют наши представленья о времени, пространстве и законах перемещенья тел. Как будто призванный решить античный парадокс, олень собой являет сразу и черепаху и Ахилла, лук и стрелу: он всегда бежит вдогонку своему же бегу, а остановившись, оставляет нечто бегущее вовне.

Олень всегда в движенье; в своем скольженье он подобен тени, что призраком мелькает меж дерев, — как в яви, так и в мареве легенды: таковы олень святого Иоанна, несущий крест в ветвлении рогов, и олениха, что вскормила молоком святую Женевьеву. И повсюду, где ни встретится чета оленья, их явленье равнозначно чуду.

Потому мы все стремимся причаститься естества оленья, хотя бы только взглядом и на отдаленьи. Неспроста Хуан де Йепес^[комм.] воспевал высокость лёта дичи, которую ему дано было настичь: то был образ не голубя земного, но оленя, недостижимого в бездонности полета.

ОБЕЗЬЯНА

Вольфганг Кёлер потратил в Тетуане пять лет, пытаясь научить процессу мысли обезьяну. Как истый немец, Кёлер разработал систему умственных загадок. Посредством хитроумных лабиринтов, приманок, лестниц, досок, палок он побуждал беднягу Момо — так звали шимпанзе — обрести способность к рассужденью. После всех опытов Момо стал самой умной обезьяной в мире, но — только обезьяной, ибо, удовлетворив немецкую пытливость и собственную потребность в пище, он так и не переступил порог сознанья. Ему была предложена свобода, но умный Момо предпочел остаться в клетке.

Ибо многие тысячелетия назад обезьяны уже определили свою судьбу, отказавшись от соблазна стать человеком. Избежав греха мышления, они поныне обретаются в раю — вроде бы уроды, сущая пародия на человека, обезьяны по-своему свободны. И видя их сегодня в зоопарке, в клетках, мы словно смотримся в нелицеприятное зерцало — это ведь они на нас глядят с сочувствием и насмешкой, поскольку человек курьезно воспроизводит обезьянью природу.

Как мартышка, послушная шарманщику, человек покорно пляшет под музыку того, к кому невидимо привязан. И мы все также безуспешно ищем выход из лабиринта, в котором оказались, и нам бывает недостаточно рассудка, дабы ухватить недостижимый плод метафизического древа.

Столь тесное общенье обезьяны Момо и человека Кёлера закрыло навсегда врата надежды и заключилось признаньем пораженья и грустным расставаньем.