Избранное

Прими в сердце твое сие чучело из плоти и крови, что от имени всего рода человеческого вручает тебе нижайше свою грамоту жидкостуденистую, протягивает тебе свою руку рыбьедохлую, устремляет на тебя свой взгляд песьепреданный.

Возлюби же этого ближнего твоего свинячьекурячьего, что в нетерпении трясется, вожделея проникнуть в тучный рай скотского имания.

И возлюби ближнюю твою, что одесную твою вдруг преображается в телицу и, облачившись в затрапезное одеянье коровьей покорности, принимается жевать тягучую жвачку домашнего повседневья.

НОСОРОГ

Останавливается. Поднимает тяжелую голову. Отступает на шаг. Вдруг разворачивается и несется со скоростью пушечного ядра, слепой от ярости живой таран, устремивший вперед свой единственный рог ступой напористостью закоренелого позитивиста. Как правило, он врезает мимо, но зато всегда остается удовлетворен ощущением своей безмерной мощи. Раздув клапаны ноздрей, он запаленно пыхтит, напоминая паровой котел.

Перегруженные броней, носороги в период брачных игр сходятся на турниры, лишенные какого-либо рыцарского искусства и мастерства ристания, бои, сводящиеся к средневековой грубой сшибке.

В плену же носорог обычно превращается в меланхоличную замшелую скотину. Его чешуйчатая толстая броня составилась в разломы доисторических времен из кожистых пластин, спрессованных давленьем геологических пластов.

Но иногда он делается неузнаваем: из его сухой поджарой плоти выметывается вдруг, подобно току вод, что бьет в расщелинах меж скал, мощнейший стебель стихийной жизни, своей извилистостью схожий с изгибом рога, а причудливостью формы вторящий мотивам алебарды, копья или орхидеи.

Так воздадим же хвалу твердокожей странной бестии, чей грозный облик дал начало красивейшей легенде. Ибо, сколь ни странно, сей первобытный гладиатор оказался духовным прародителем изящного созданья, что на старинных шпалерах предстает рядом с Пречистой в обличье благородного Единорога.

Полоненный добродетельною Девой, свирепый носорог преобразился, потеряв свой дикий норов; он обрел оленью стать, глаза газели и покорство паладина, преклонившего колени. А рог тупого дикого самца претворился перед взором чистой Девы в изящный жезл точеной кости.

ЖАБА

Время от времени она подпрыгивает, но словно для того лишь, чтобы еще раз убедиться в постоянстве своей недвижности. В жабьих скоках есть что-то от сердечного биенья: в самом деле, если присмотреться, жаба есть подобье сердца.

Зажатая в комке холодной грязи, жаба погружается в зимовье, подобно какой-нибудь окуклившейся личинке. Она пробуждается весною, убежденная, что с ней не приключилось никаких волшебных превращений. Напротив, почти мумифицированная, она только и сделалась что истой жабой. И жаба тихо ждет первых дождей.

В один прекрасный день она восстает из сырости земли, отяжелевшая от влаги, набухшая яростными соками природных сил, трепещущая точно брошенное на землю сердце. В ее тяжелой стати маленького сфинкса есть двоякий смысл, намек на двуприродность мира. И мерзкий облик жабы нам кажется тогда ужасным проявленьем чудесных качеств зеркала.

БИЗОН

Комок времен, сгущение бесплотной вечной пыли, струение песчинок, ожившая гряда — вот что такое бизон для нас сегодня.

Прежде чем в бег пуститься, оставив человеку пустынные просторы, стада животных в последний раз взъярились и расплодили бизонье племя, косяки живых таранов. Передвигаясь медленно в скопленьях плотных, бизоны были словно частью земной коры с волнистыми буграми гор; еще они казались бурой пеленою туч, грозою несшейся по-над землею.

Однако человек, не убоявшись грохочущей лавины рогов, копыт и пенных морд, вооруженный луком и стрелами, стал бить их из укрытья. И таяли стада бизонов. Наконец, осталось их так мало, что однажды уцелевшие бизоны собрались и сгрудились в загоне, сооруженном их врагом неандертальцем.

И тогда был заключен почетный мир, начало положивший владычеству людей. Плененные могучие герои породили колена рогатого скота, источник пропитанья человека. И на выю легло ярмо.

Но побежденный и одомашненный бизон оставил победителю награду — животную безудержность восставшей плоти.

Вот почему признательный неандерталец, которого мы все в себе несем, восславил в образе бизона силы мира, запечатлев его на стенах Альтамиры.

ПЕРНАТЫЕ ХИЩНИКИ

Что сие — разоренный зал охотничьих трофеев иль оскверненная монашья келья? Каково им там, вольнолюбивым птицам?

Для них надменность высей и великолепье далей сменились в одночасье затхлым убожеством курятника, теснотою проволочной клетки, что навсегда сокрыла от их взоров лазурные просторы небосвода.

Все — грифы, кондоры, орлы и ястребы — теперь они листают, молчаливые монахи, книгу часов тоскливых, и грустные их будни протекают средь зловония помёта и гниющей падали. Осклизлая студеность требухи — жалкая потреба их точеным клювам.